Екатерина Матвеева - История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

— Ты, Валюша, не сердись, он против нас воевал. Сама же говорила: «На войне как на войне», — примирительно сказала Надя.

— Я не сержусь, с чего вы взяли? Обидно, такого умницу, мудрейшего человека, обманули, как мальчишку.

— Наши?

— Нет, ваши бы его не обманули, не поверил бы. Англичане его вашим выдали. Проститутская нация!

— Верно! Испокон века в проститутках ходят! — подтвердила Коза.

Очень хотелось узнать Наде, что же произошло с атаманом Красновым, но Валя уже сделала «каменную лису», замолчала и замкнулась. В такой момент к ней лучше с расспросами не приставать.

Антонина Коза уже кончила уборку и стала собираться в барак, когда в окно тихонько постучали. Надя замерла: «Неужели он? Да зачем стучать?» В окно просунулась свежая мордочка Нины Тенцер:

— Я тебе, Надя, письмо принесла, шла мимо, дай, думаю, занесу, порадую!

— Спасибо, Нина, может, зайдешь?

— В другой раз как-нибудь, отбой сейчас ударят.

Валя с Козой тоже заторопились в барак до отбоя попасть, хотя Вале разрешалось «передвижение по зоне после отбоя», но после того, как запрут барак, надо было долго разыскивать дежурняков, чтоб впустили. Теперь, с приходом Козы, и если не задерживала хлеб пекарня, девушки успевали заготовить пайки до отбоя.

Письмо в кармане жгло, и, как только закрылась за Валей дверь, Надя поспешно достала его и с нетерпеньем извлекла из уже разрезанного конверта листок, исписанный неровным почерком матери.

«Доченька, дорогая моя! Пишу, а слезы глаза заливают, и не вижу белого света. Какое у нас горе! Хотела не писать тебе, скрыть, да все равно узнаешь. Нет больше нашей тети Мани. Похоронили мы ее три дня назад. Спешила, бедняжка, на работу, по подземному переходу не пошла, пошла по рельсам, да глуховата стала, не слышала встречной электрички. Задавило ее, и сама я раздавленной лягушкой лежу. Как пришла с похорон, в тот час и свалилась. Варя из Калуги приехала, тетя твоя, добрая душа, за мной ходит, посылку тебе собирает. Ты ее не помнишь, наверное? Она у нас всего раз, еще до войны, была. У тети Мани кое-какие сбережения остались, она все тебе завещала, и машину швейную тоже. Все мне, бедняжка говорила: «Вернется Надюшка, ей одеться надо будет…»

Дальше дочитывать письмо Надя не стала. «Вот так всегда! Всю жизнь! К маленькой радости большое горе», — заплакала она, благо в хлеборезке никого, кроме нее, не было. Жалко тетю Маню, а еще больше мать! Как она там одна, больная, оплакивает своего единственного истинного друга тетю Маню. Милая тетя Маня, похожая на добрую морскую свинку — вспомнила Надя. И вся-то ее жизнь заключалась — утешать, ухаживать, служить людям. Вечерами за чаем из земляничных листьев, которые ворохами приносила она, Надя любила слушать ее рассказы о прошлом, о своем житье-бытье.

— И-и, милочка! — говорила она нараспев, прихлебывая пустой чай. — Как мы жили-то, в страшном сне не приснится. Колхозы-то, может, где и были, а у нас горюшко одно луковое. Сама-то я из-под Тумы. Слышала ты когда о таком месте? Город не город, село не село, в Рязанской области. Раньше губернией называлась Рязанская-то область. Не слышала? Да редко кто о Туме той слышал. Кто поближе к большаку, тому ничего, а наша деревня Малые Горки в стороне, верст десять от Тумы, совсем Тмутаракань.

Потом лицо ее светлело, озаряясь светом воспоминаний, и, вся сияющая, она продолжала:

— А места-то там, лучше на свете не бывает: дубравы, липовые рощи, сосны втроем не обхватишь. Грибы и ягоды разные, хоть косой коси. А птиц и зверья! И лисы, и зайцы, бобров полно, барсуки, а в стужи волки к самой деревне подходили! Глухарей и тетеревов, аж лес гудит весной. Чего душе желательно. И рыб в озерах полным-полно. Лови — не хочу… Комары, правда, сгребные, и земли никуда… бросовые. Песок один да болота.

— Как же вы в Малаховке очутились? — спрашивала Надя.

— На все Его святая воля.

— Ну а все же…

— Бились мы в нужде до колхозов, да и в колхозы согнали, лучше не стало. А в 29-то году вспыхнул в лесу пожар, страсть какой! Сколько деревень, как корова языком слизнула, скота, хлеба погорело. А пуще того, кого огонь не застиг, от дыма задохнулись. Ушли все, кто куда… Я с подружками в Москву подалась, грибами сушеными торговать, помню, больше полпуда везла, все один к одному боровички молоденькие. Приехали на Арбатский рынок, в самый центр попали, отчаянные такие были. Грибки свои я мигом продала, за ценой не гналась, и товар хороший. Только я последнюю-то нитку достала, а меня милиционер хвать за руку и поволок в шестое отделение милиции. Как сейчас помню! Просидела я там часа четыре, говорю: «отпусти ты меня Христа ради», а он мне: «Вымой полы в милиции, тогда пущу». Полы я вымыла, старалась, чисто, с песком продрала, а идти мне некуда, ночь на дворе. Утром ихний начальник пришел, а я на скамейке в палисаднике сплю. Разбудил меня, завел в кабинет, «кто такая?»— спрашивает. Ну я ему, так мол и так, погорельцы мы. Он мне и говорит: «оставайся, будешь уборщицей работать, комнату дадим». Господи! Как я обрадовалась! И полы мыла, и рубашки им стирала, всем угождала, как могла. А потом вахтер за меня посватался, и стала я замужней. Только вот Бог деток не дал, — вздохнула с сожалением тетя Маня. — Прожили мы с Васей всего-то четыре годка. Простыл он на дежурстве, да и помер. Осталась я опять одна-одинешенька. Сестра у него в Малаховке жила, в этом, моем теперешнем дому, уговаривать меня стала: «Давай, давай меняться». Она в Москве работала, на вокзале Казанском в буфете, ей Москва-то нужнее, да и старше меня была, ездить каждый день несподручно. А мне все едино, где жить, на мои руки везде работа отыщется. Вот и обменялись. Да и участочек к дому очень привлекал — к земле мы, деревенские, по гроб жизни привязаны.

Еще одна беда — заболела Антонина, и хлеборезка осталась без уборщицы. Пришлось Вале опять, как раньше, браться за ведра и тряпки, а Наде резать хлеб по ночам. Чистота в хлеборезке проверялась каждый день, да и во всех пищеблоках тоже, остерегались эпидемий. Особенно боялись начальницы санчасти, жены опера Горохова. Всегда холодно строгая, без тени улыбки на лице, она молча кивала головой на приветствие и так же, высокомерно подняв голову, выплывала обратно. Только один раз она спросила Надю, почему нет мыла в рукомойнике. Надя ответила, что мыла в этот раз ей не прислали в посылке, а старое закончилось.

— При чем тут посылка? Что, вам не выдавали мыла? Здесь полагается каждый месяц кусок мыла.

Надя, страшась подвести ЧОСа, пробормотала что-то неубедительное. Не больше чем через час примчался ЧОС и принес два куска вонючего мыла.

— Нажаловалась! — с укором сказал он.

— Что вы! Она сама спросила, где мыло!

— Вот шельма! — неизвестно в чей адрес сказал ЧОС и вышел.