Анатолий Уткин - Теодор Рузвельт. Политический портрет

Чтобы ответить на этот вопрос, следует знать ситуацию, в которой оказались семьи, подобные семье Рузвельтов. Двести лет их род принадлежал к англо-голландской элите Нью-Йорка. Двести лет здесь царило богатство, строгий протестантский быт, предприимчивость в торговле и из поколения в поколение передаваемый своеобразный кодекс патрицианско-купеческой морали. Этот кодекс не возбранял ― напротив, поощрял все способы быстрого обогащения, но он ставил непреложным условием соблюдение общепринятой честности в делах, доверие к партнеру, веру в третейского судью, в справедливое судебное делопроизводство. Бюргеры-купцы могли обкрадывать своих клиентов в сделках при расчетах, но это делалось открыто, не с помощью закулисных махинаций. Пуританская мораль осуждала подобный путь, традиции возвели устоявшиеся нормы в ранг непреложных, основных правил жизненной игры. И вдруг этот издавна заведенный порядок начал рушиться. Зуд быстрого обогащения охватил десятки тысяч безродных, но предприимчивых «джентльменов удачи» эпохи промышленной революции. Десятки тысяч нажитых бюргерами «в поте и благочестии» долларов теперь уже не шли ни в какое сравнение с «бешеными» миллионами дельцов 1860 ― 1880-х годов. Зависть, сначала скрываемая, быстро переходила в ненависть. Разве имеют они, эти новые владыки жизни, право на всемогущество? Оттесняемой городской аристократии лишь оставалось гордиться своим превосходством в моральной сфере. На протяжении всей политической карьеры Теодора Рузвельта чувствуется эта глухая ненависть к безродным и беспринципным выскочкам. Разумеется, когда речь заходила о классовом интересе, Рузвельт «забывал» исконную неприязнь, становясь на стражу буржуазных институтов и законов.

Весной 1882 года, заручившись поддержкой прессы (а в позиции «Нью-Йорк тайме» и «Нью-Йорк геральд» было много от патрицианского восприятия эволюции американской жизни), Рузвельт начал вербовку союзников. В эти недели он показал, что при всем презрении к плебсу («эти проклятые ирландцы первого поколения»), он может закрывать глаза на происхождение, манеры, привычки и т.п., если ему надо сплотить разноликую массу. Рузвельт умел обрабатывать нужных людей, не брезгуя ни уговорами, ни морализаторством, ни обещаниями.

Поразительный для начала успех. Вопреки воле партийных боссов ассамблея Нью-Йорка 104 голосами против 6 высказалась за предложение Т. Рузвельта о расследовании. Это был временный успех. В дальнейшем закулисный механизм сработал, и комитет по юридическим делам оправдал судью Вестбрука. Но и привычная к красноречивому разглагольствованию нью-йоркская ассамблея затихла при заключительных словах Рузвельта: «Я утверждаю, что вы своим голосованием не можете обелить этого судью. В глазах всех честных людей он осужден своими собственными поступками. Все, что вы можете сделать, так это подвергнуть позору самих себя и ненадолго продлить его обесчещенную карьеру. Вы не можете очистить лепру. Берегитесь, вы запятнаете себя его проказой». Так, собственно, началась политическая карьера Теодора Рузвельта, избравшего моральность исполняющих общественные должности своей главной темой. Слова и дела. Ярость слов Рузвельта хорошо уживалась с терпимым отношением к политиканам. Но в глазах широкой публики, поглощавшей отчеты ассамблеи в Олбани, фигура молодого обличителя коррупции обладала несомненной привлекательностью.

Теодор Рузвельт подошел к сроку своего переизбрания осенью 1882 года, имея шансы на успех. Депутата оценили респектабельные избиратели его округа. Органы массовой информации, например «Нью-Йорк тайме», поднаторевшие на подаче сенсационного материала о незаконных сделках, были вынуждены поддерживать борца с этими сделками в ассамблее штата. Для республиканцев он был находкой, так как выступал блюстителем нравов в политике ― эту роль пытались присвоить себе соперники-демократы. Поддержка влиятельных горожан, прессы и партийного аппарата облегчала путь Рузвельта, позволяла обойтись без интенсивной предвыборной кампании. По сути дела, он провел лишь один массовый митинг. В «Зале лирики» Рузвельт выступил отнюдь не с определением своей платформы (таковой у него не было, да она и не требовалась), а с обличением политических противников. Причем он избрал мишенью не конкретных соперников в борьбе за голоса избирателей, а демократическую партию в целом. Молодой политик претендует уже на общеамериканскую известность, на представительство своей ― республиканской партии в общенациональном споре с демократами.

Эта речь интересна для выявления идейных корней рузвельтовской политической философии. Рузвельт признал за демократами лишь одно достоинство ― последовательность. «На протяжении всей истории нашей нации демократы всегда оставались одним и тем же, неизменным течением». К ее основателю ― Томасу Джефферсону Рузвельт испытывает неприязнь. В его изображении Джефферсон был демагогом, героем толпы, возбудителем самых низменных политических инстинктов, интриганом, врагом лучших элементов общества. Республиканскую партию Рузвельт решительно ведет от А. Гамильтона (известного своим определением народа как «большого зверя»), Вебстера и Клея. В центр своего партийного пантеона Рузвельт поместил президента Линкольна. Сомнительно, чтобы городской аристократ Рузвельт проявлял искреннюю симпатию к бывшему лесорубу из Иллинойса. Он высоко ценил в Линкольне политического деятеля, не допустившего распада американского государства (националистические нотки рано начинают звучать у Рузвельта) и сумевшего «намертво» закрепить господство индустриальных центров над всей Америкой.

Своим избирателям Рузвельт обещал и впредь продолжать дело «очищения» общественной деятельности от злоупотреблений. Он верно обнаружил нерв эпохи ― отношение широких кругов американцев к всевластию монополий. Монополистическим объединениям, колоссально усилившимся к концу XIX века, противостоял блок различных сил. Пролетариат выступал против прямой эксплуатации, мелкая буржуазия и фермерство боролись за выживание, старая денежная аристократия пыталась удержать свои позиции. Рузвельт представлял интересы последней группы. Речь не шла о государственном или общественном контроле над монополиями. «Коньком» Рузвельта была «честность» ― обыденно понимаемая буржуазная честность, при которой воровство наказуемо, а эксплуатация законна.

Популярность антимонополистической борьбы позволила молодому политику из Манхаттана стать за время второго срока пребывания в ассамблее Нью-Йорка величиной национального масштаба. Этому способствовали еще два обстоятельства. Первое. В день выборов депутатов ассамблеи губернатором штата стал Гровер Кливленд, восходящая звезда демократической партии. Находясь в разных партийных лагерях, Кливленд и Рузвельт наживали политический капитал в родственной сфере ― в оценке деятельности монополий. Лучи общенациональной известности, высветившие Кливленда на довольно сером фоне американской политики, бросили отсвет и на молодого Рузвельта.