Мария Арбатова - Мне 40 лет

Второй Андрей был хорошо начавшим молодым артистом, выпустившим жар-птицу из рук, но ещё не понявшим это. Ему грезились лучшие театры, а мне уже было видно, как он играет четвёртую роль во втором составе в городе Мухосранске. Впрочем, он был нежен и придумчив.

Третий Андрей был молодым писателем, добрым, но совершенно закормленным тусовкой. И, проворачиваясь через её мясорубку, прямо на глазах становился частью безликой пёстро одетой толпы, хотя ещё и держал в руках книгу.

Четвёртый Андрей был когда-то возлюбленным и попал в этот список скорее для статистики, через десять лет наткнувшись на меня на улице. Он уже пережил все успехи и донашивал себя духовно и физически. Приходилось делать вид, будто это не бросается в глаза.

Шёл 1993 год. Мужики никли от реформ, как в поле рожь от грозы. Весь выводок неудачников клевал на мою активность и пытался оседлать её для перманентных душевных излияний. И кому-то одному непременно это бы удалось, если бы они не были так одинаковы, если бы не вступал в силу закон больших чисел.

Глава 30. КРИЗИС ЖАНРА

Однажды в редакционную комнату, где я сидела, влетел активный персонаж, страстно обсуждающий сразу и назначения в правительстве, и эмиграцию, и демократию. Это был не совсем мой герой, но пассионарии меня возбуждали. В пять минут он изложил биографию, в которой были диссидентские тюрьмы, психушки, высылка в Штаты, выживание в эмиграции, победоносное возвращение, знойные романы, любовь к литературе и депрессиям. Я попросила его об интервью и дала понять, что у него есть шансы.

Звали его не Андрей, а, предположим, Игорь, и он сломал коллекционный порядок. Родив детей, я отдалилась от московской диссидентской тусовки и имела по этому поводу некоторое чувство вины. Ведь люди продолжали распространять антисоветскую литературу, устраивать квартирные выставки и вечера, садиться в тюрьму и писать туда письма, пока я стояла у плиты, читала вслух сказки и мазала зелёнкой детские коленки. Из-за этого диссидент представлялся мне персонажем, которому я должна по гроб жизни. Игорь увидел это за версту.

В принципе, он приехал в Россию писать книжку о собственной жизни, но увяз, погряз и занялся «демократическим бизнесом» — доходными статьями построения гражданского общества. Конечно, ни одной строчки книги он не написал, да и приехал из-за того, что болтался в Штатах, как цветок в проруби, и возлагал на демократизированную отчизну надежду найти смысл жизни, утерянный на чужбине.

Естественно, в финале интервью мы оказались в постели, но отношения начали развиваться как инфарктная кардиограмма. Будучи профессиональным драматургом и опытным «кукловодом», я совершенно потеряла управление сюжетом. Каждый раз Игорь впутывал меня в триллер. То картинно умирал от головной боли; то выяснял отношения и вопил, что выбросится из окна; то исподтишка напяливал на меня во время полового акта наручники; то рассыпал фотографии баб; то подводил; то упрекал; то бесстыдно врал. Уж я совсем не бедная овечка в отношениях с противоположным полом, но тут полностью села в лужу, а он доводил меня, как подросток доводит пожилую наивную классную руководительницу.

Как замечательно сказал потом об Игоре один шестидесятник: «По лагерям и психушкам он развил в себе психологическую гибкость, избыточную для нормального человека». Я этого долго не понимала, считая, что дело во мне и моём бестактном глумлении над героем, положившим психическое здоровье за демократию. Я начала копаться в информации, кто где и как сидел, почему одни садились, другие нет, кто как себя реализует теперь.

Совершенно случайно познакомилась с человеком, который шел по аналогичному делу и заложил товарищей. Звали его, положим, Афанасий, он был преуспевающим физиком из провинции, любимцем женщин и душой общества, хотя шлейф информации о предательстве тащился за ним из компании в компанию. Афанасий мне бы сто лет не снился, но, вступив с ним в жанр дружеского секса, я мгновенно нашла управу на Игоря.

— Как ты можешь общаться с ним? — орал Игорь. — Он же подонок, слизняк!

— Зато, в отличие от тебя, он не искалечил жизнь своей жене и своему ребёнку, — отвечала я. Это было правдой, за Игорем везде оставалась выжженная земля. В кителе народного героя Игорь был абсолютно циничен. А Афанасий, при всей своей напускной небрежности и легкомыслии, был романтичным провинциальным интеллигентом.

Не знаю почему, но на меня косяком пошли жёны и любовницы диссидентов, и то, что они рассказывали о жизни и судьбе, можно было записывать как заявки на фильмы ужасов. Гипотетически я понимала, что потребность бросаться и зубами рвать тело социализма так, чтобы тебя посадили, — такое же отклонение от нормы, как сотрудничество с органами, но то, что я узнавала, открывало новые горизонты. Практически все изученные персонажи приносили в жертву светлому будущему собственные семьи, не утруждая себя даже попыткой согласовать с ними свои поступки.

И опечалилась душа моя… Я ведь выросла на русской классике, в которой секс-символами были декабристы и декабристки. Всю предыдущую жизнь выводила диссидентов из зоны критики, ожидая увидеть в обычном диссиденте Сахарова; предполагая, что номер отсадочной статьи автоматически делает человека «умом, честью и совестью эпохи». Короче, сильно обломалась.

Надвигался июнь, а с ним новая Любимовка. Это был совершенно любовный фестиваль, удивительно, но все приехали с пьесами о любви. Ровно год понадобился молодой драматургии, чтобы ненадолго, но всё же вылезти из истерики, пародии и насилия. Римейки представляли собой пошитые к новому сезону «лавстори» Обломова, Екатерины Второй и Кассандры, остальное драматургическое любовное пространство было в равной пропорции занято авангардистами, православными и лесбиянками.

На этот раз в Любимовку приехал немецкий переводчик, по имени, скажем, Клаус. Он уже перевёл несколько пьес молодых драматургов и в данный момент переводил мою пьесу. Клаус был сорокалетний фактурный восточный немец с профсоюзным прошлым и бойкой попыткой занять переводчицкую нишу в русской драматургии. Он был романтичный, депрессивный, пьющий, тонко организованный господин, и я не увидела ни одной причины, которая помешала бы флиртовать с ним. Меня немедленно заклеймили за попытку в постели продвинуть пьесу на Запад, а ему бесконечно стучали на моё богатое сексуальное прошлое, наличие двоих детей и острое желание уехать за границу.

— Скажи, Маша, ты действительно хочешь жить в Германии? — осторожно спрашивал Клаус.

— Только по приговору народного суда, — отвечала я.

— Суда? Многих диссидентов выслали в Германию после суда. Ты тоже так хочешь? — недоумевал он.