Мария Арбатова - Мне 40 лет

Я очень боялась методов воспитания своей мамы, и делала всё наоборот. Мои принципы были: «Ты можешь брать всё, что тебе нужно для игры. Ты можешь делать всё, кроме опасного для жизни и здоровья. У тебя всё получится». Это шокировало окружающих родителей, дружба с моими сыновьями считалась опасной — «им всё разрешают». Единственная газета, которую я выписывала, называлась «Досуг в Москве». Два раза в неделю, под нытьё и сопротивление волокла сыновей в центр: на выставку, в кино или в театр. Ругали меня все — и дети, и муж, и знакомые. «Пятилетним детям нельзя показывать Феллини и Тарковского!» — говорили мне. Про всех пятилетних не скажу, моим было можно. Я понимала, что ребёнок — это сад, и он плодоносит в зависимости от того, что посадишь и как ухаживаешь.

Дети писали стихи, гениальничали, получили разрешение разрисовать обои в детской диплодоками и игуанодонами и сделали это в совершенстве. Перед первым классом они переживали период страстного увлечения палеонтологией, собирали статьи, перерисовывали праящеров, заставляли меня искать литературу по библиотекам и букинистическим. Когда пришли в музей палеонтологии, экскурсоводша была потрясена: «Ваши маленькие мальчики провели меня по всему зданию и рассказали мне обо всех экспонатах с датами и географическими точками находок. Это странно, потому что музей только что открыли. Наверное, вы или муж палеонтологи? Не упустите детей, им прямая дорога в науку».

Частная учительница обучала Петра и Павла изобразительному искусству, я грузила литературой, Саша осуществлял спортивное воспитание и требовал, чтобы они отличали пение Плачидо Доминго от Лучано Паваротти.

К замужеству я внутренне освободилась от мерзостей социума, но, став дважды матерью, погрузилась в его пучину глубже прежнего. Каждую секунду я физически ощущала незащищённость детей от двора, от перехода через дорогу, от старшеклассников, от учителей, от врачей, от преступности. Мне хотелось привести их в мир, в котором все им рады, но дворовые дети из неблагополучных семей вступали в опасные игры, чтобы сбросить с себя агрессивность, накопленную дома. И я настаивала на том, чтобы мои могли физически защититься. В классе они всегда были лидерами, никого не обижали и вообще были такие увлечённые чем-нибудь трудяги.

У них были проблемы с логопедией, и, ненавидящая детские сады, я вынуждена была найти блатной дефектологический детский сад, в котором в группе было десять детей, воспитатели и психологи писали диссертации, а повара крали меньше обычного.

Там не было непременного атрибута советского детского сада — нянечки, открывающей зимой окно, когда крошки сидят на горшках, чтобы увеличить простуду и уменьшить посещаемость. Там час в день складывали язык в трубочку для произнесения нужных звуков, танцевали под «Детский альбом» Чайковского и расписывали маслом столовые доски.

Через много лет дети рассказали, что, когда кто-то не засыпал в тихий час, воспитательницы, пишущие диссертации, ставили нарушителя в угол с подушкой, а в отдельных случаях с матрасом в руках. Вес матраса почти соответствовал весу ребёнка, так что педагогический приём воздействовал. И в ответ на мой вопль: «Почему прежде молчали, я бы всех убила?» — пожали плечами: «Мы думали, что так и должно быть».

Глава 14. В ЛИТЕРАТУРУ

Мой склад психики не годился для того, чтобы считать идеалом мужа слепоглухонемого капитана дальнего плавания. По природе своей я симбиотик, мужчина мне нужен здесь и сейчас, непременно любящий и непременно любимый.

А тут ещё дошла информация о Сашиной гастрольной малоинтеллигентной измене. На развод сюжет не тянул, но некую степень внутренней свободы я получила. К тому же я влюбилась так, что плохо себя контролировала. Дело доходило до того, что я могла тратить два часа на дорогу для того, чтобы провести двадцать минут в объятиях любимого.

Муж ничего не замечал, хотя только слепой не видел, что внутри у меня зажёгся свет. История длилась три года, и все три года у меня было ощущение, что живу на две семьи. А потом я запуталась. Возлюбленный не ездил на гастроли и оказывался более постоянной величиной. Несмотря на то, что общались мы набегами, регулярный эмоциональный допинг я получала от него. А муж приезжал отдохнувший, красивый, с подарками и выглядел как любовник.

В его гастрольной жизни тоже было много смешного. Все эти истории про то, как за границей раскололи кипятильником раковину, когда варили в ней суп. Про самый дешёвый обед советского артиста за рубежом, для которого у горничной берутся два утюга и между ними жарится собачий бифштекс. Про то, что кипятильник в гостинице надо вешать на люстру, чтоб горничная не нашла.

Потому что как только русский хор поселяется в импортной гостинице, там летит электричество, ведь все одновременно кипятят чай в номерах.

Была даже история про то, как в советской гостинице на диване в номере лежали два кипятильника, спутавшись проводами. В стакан сунули один, в розетку включили второй. Когда очнулись, диван вовсю горел. Принесли ножовку, распилили на кусочки, вынесли на помойку в дипломатах.

— Кажется, у вас тут был диван.

— Думаете, мы его съели?

— Но ведь был диван.

— Наверное, его вынесли, спросите у дежурной.

Летом 1982 года мы первый раз попали на турбазу. (Весь предыдущий отдых происходил в квартире Сашиных родителей.)

Приезжая на пряную, знойную, набитую красками и съедобными запахами Украину, дети обязательно заболевали воспалением лёгких. Был застой, и никто из нас не знал, что город отравлен химической промышленностью. Позже, при Горбачёве появились «зелёные», и выстроилась цепочка: Сашина младшая тётя была директором одного из отравляющих комбинатов, Сашина мама возглавляла группу депутатов области, а Сашина старшая тётя лечила отравленных детей.

— Антонина Алексеевна, — взывала я к свекрови. — Почему вы не поднимете вопрос о состоянии экологии?

— Не будь смешной, Маша, — отвечала свекровь. — Ну, я пойду одна против областной администрации. И что? Меня тут же выпрут из депутатов, и ничего не изменится.

Итак, мы оказались в сосновом лесу на турбазе, Днепр плескался рядом, дети были здоровы и счастливы, а я тосковала по Москве и возлюбленному. В условиях города можно было перезваниваться, отсюда — нет. Жуткая публика портила своим видом пейзаж. Что же они постоянно делали со своими детьми! Бесконечное «Нельзя!», «Не смей!», «Не трожь!», «Не пачкайся!», «Не бегай!». Непременная часть провинциального украинского вида: мать, волокущая за руку нарядного рыдающего ребёнка. Крик собственного ребёнка не режет ей ухо, только когда в мизансцену включаются прохожие, ей становится неудобно. Но «неудобно» она понимает не как сигнал выяснить и разрешить причину плача, а как порчу внешнего вида. И тогда она начинает лупцевать его с целью заткнуть. Вмешиваться в этот процесс бессмысленно, разбудить в ней что-то человеческое нереально.