Андрей Болотов - Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков

Впрочем, великим поспешествованием несчастию нашему служило и то, что армия наша в деле сем не вся находилась, но превеликой корпус оной, под командою графа Румянцова и Штофеля, случился за несколько миль в отдалении и не мог поспеть к сражению. К вящему несчастию, обстоятельство не допустило корпус сей и на другой день подоспеть к главной армии, в которой годился бы он очень кстати и мог бы ослабленного короля поразить наголову. Один из наших главных генералов, а именно князь Александр Михайлович Голицын, ушед с баталии, прискакал без души к сему корпусу и уверил оный, что армия наша вся побита наголову, и что нет ей никакого спасения; а сие и принудило корпус сей, вместо того, чтоб поспешить на место баталии, помышлять о собственном своем спасении и о ретираде окольными путями назад к тому месту, где оставлен был у нас вагенбург. Словом, все стечение обстоятельств было для нас несчастливое, и единая польза, происшедшая нам от сего сражения была та, что войска наши прославились на оной неописанною своею храбростью и непреоборимостью. Сам король ужаснулся, увидев с какою непоколебимостью и неустрашимостью дралась наша пехота, и пруссаки сами в реляциях своих писали, что нас легче побивать, нежели принудить к бегству, и что солдаты наши дают себя побивать при своих пушках и при бочках с вином и что простреливания человека насквозь еще недостаточно к совершенному его низложению. Словом, все пруссаки с сего времени начали уже иначе думать о наших войсках и престали солдат наших почитать такими свиньями, какими почитали они их прежде. А мужики так были на них злы, что как пруссаки согнали их несколько тысяч и заставили рыть ямы и погребать побитых, то метали они в оные не только мертвые трупы, но и самых тяжелораненых, лежащих беспомощными на месте сражения и зарывали их живыми в землю. Тщетно несчастные сии производили вопли, просили милосердия и с стенаниями напрягали последние свои силы, стараясь выдираться из-под мертвых трупов; но вновь накиданные на них кучи придавляли оных и лишали последнего дыхания. Сами прусские писатели не стыдились замечать сие обстоятельство в своих о войне сей историях, равно как и ту не слишком похвальную черту самого короля прусского, который в то время, как попавшиеся в плен наши генералы граф Чернышев, Салтыков, Сулковский и прочие представлены были после баталии к нему, то он, кинув на них презрительный взор и отворотившись от них, сказал: "У меня Сибири нет, куда б их можно было мне сослать, так бросьте их в казематы кюстрниские. Сами они приготовили себе такие хорошие квартиры, так пускай теперь и постоят в них".

Сие повеление его было и действительно выполнено, как ни досадовал на то и не изъявлял неудовольствия своего граф Чернышев коменданту кюстринскому. Он спрашивал у него: "неужели казематы назначены жилищем для полководцев"? но комендант ответствовал ему: "Вы! государь мой, не оставили ни одного дома в городе в целости, где вам можно было отвесть квартиру, итак, должны уже быть довольны сими". Итак, как они ни сердились, но принуждены были лезть в сии каменные погреба, сделанные под городскими валами. Однако пробыли они в них только несколько дней, и король дозволил им потом нанять себе квартиры в кюстринском форштате, уцелевшем от пожара.

С сего времени до самой зимы не произошло у нас с пруссаками ничего важного, кроме первоначальной осады и бомбандирования померанской приморской крепости Кольберга. В сию экспедицию отправлен был генграл-майор Пальмбах, но и оная была также неудачна. Генерал сей думал устрашить город сей таким же сожжением, как Кюстрин. Он несколько раз посылал требовать сдачи; но как ему в том отказано, то хотя целый месяц простоял и беспрерывно бомбандировал, но не мог ничего крепости сей сделать. Все старания его зажечь ее были безуспешны. Почему принужден он был делать траншеи, и хотя ими и нарочито близко приблизился к городу, но как корпус его был слишком мал, то и не мог он отважиться на приступ; когда же присовокупилось к тому и то несчастие, что отправленные к нему суда с провиантом и амунициею на море непогодою разбило и в провианте сделался ему недостаток, то принужден он был наконец осаду сию оставить и со стыдом отойтить от города.

Сим кончилась в сей год наша против пруссаков кампания, которую по справедливости можно почесть несчастною, ибо мы растеряли множество людей, артиллерии, амуниции и денег, а всем тем не произвели ничего и принуждены были с досадою видеть, что мы в надежде своей на господина Фермора обманулись, и что он в практике далеко не столь искусный был полководец и генерал, как мы сперва думали; ибо после известно стало, что он наделал много погрешностей, а сверх того поспешествовадо к тому много и то, что он нелюбим был всеми солдатами.

Но не таково окончилась кампания сего года в Шлезии и Саксонии. Союзникам нашим, цесарцам и французам, удалось с избытком отмстить королю прусскому весь урон, причиненный им нашей армии и он потерял там то, что у нас выиграл.

Не успели мы тогда с армиею своею начать отступление, как король, оставив графа Дона с небольшим корпусом против нас, а генерала Веделя отправив в Бранденбургию для отогнания шведов, отправился сам с великим поспешением и с лучшею частью войск помогать брату своему, принцу Гейнриху и избавлять его от нужды; ибо надобно знать, что между тем, как король вышеупомянутым образом ходил к нам и с нами имел дело, искусный генерал Даун с цесарцами был не без дела: он, отправив генерала Гарша с 20,000 человек для осады шлезской крепости Ненса, сам пошел прямо в Саксонию для изгнания оттуда пруссаков. Там находился с ними принц Гейнрих, брат королевский, и был уже утесняем армией имперскою. Даун хотел утеснить его с другой стороны и, соединившись с имперскою армиею, выгнать его совсем из Саксонии и овладеть столичным городом Дрезденом. Он и произвел бы сие, может быть, в действо, если б не имел против себя столь искусного полководца, каков был принц Гейнрих. Сей, несмотря на все усилия обеих цесарских армий к принуждению его к баталии, умел находить средства убегать всякий раз от оной, и разными движениями и оборотами своими занимал их столь искусно, что проволочил дело сие до тех пор, покуда успел подоспеть на помощь к нему сам король прусский. Весь свет удивился опять тогда ужасному проворству и скорости, с каковою король прилетел от нас в Саксонию, и с коликим искусством умел разрушить все замыслы предприятия Дауна и имперской армии; но прославился чрезвычайно притом и цесарский предводитель граф Даун. Все движения и обороты его были так благоразумны, что король хотя и усилился над ним чрез соединение с своим братом, но не мог найтить удобного случая и места к атакованию его так, как ему хотелось. Даун сам начал тогда убегать баталии и становиться в столь выгодных местах, что король не мог никак отважиться на него напасть, что и побудило его переменить свое намерение и, отделившись опять от своего брата, поспешить в Шлезию для вспоможения крепости Нейсу. Но не успел он в сей поход с армиею своею отправиться, как Даун, ни мало не медля, последовал за ним по стопам и умел спроворить так хорошо, что в одном месте, опередив короля, заманил его в столь тесное и для его предосудительное, а для себя выгодное место, что любимец и наилучший друг королевский фельдмаршал прусский Кейт, увидев сие, королю сказал: "Ежели цесарцы в сей раз оставят нас спокойно, то все они достойны повешены быть". Но Даун и не был так глуп, чтоб упустить из рук столь вожделенный случай: он атаковал действительно их при Гогенкирхе, и по весьма упорном и кровопролитном сражении был столь счастлив, что короля разбил в прах, побил у него до 10,000 человек, взял более 100 пушек, более 30 знамен и большую часть его обоза и все палатки. Словом, король никогда еще не претерпевал столь великого убытка и урона и сие было ему, власно, как в возмездие за разбитие нас и в наказание за излишнее его хвастовство. Тут потерял он не только множество войска, но, что всего для него чувствительнее было, наилучшего своего друга вышеупомянутого фельдмаршала Кейта, о котором он не мог довольно натужиться.