Игорь Акимов - Без риска остаться живыми

— Во-первых, не «ага», а «так точно»…

— Виноват, товарищ капитан, — молодцевато вытянулся Панасенков. — Так точно.

— Во-вторых, какой вид спорта?

— Легкая атлетика, товарищ капитан.

— Точнее?

— Стометровка, прыжки в высоту и диск.

— Ну и диапазон! Прямо комбайн, а не парень… За сколько сто метров пробегал?

— За одиннадцать и восемь, товарищ капитан.

— Слабо.

— Виноват, товарищ капитан.

Но товарищ капитан уже шел дальше вдоль шеренги, а через несколько минут Панасенкова в числе пяти человек вызвали из строя, и он вдруг узнал с изумлением, гордостью и счастливым испугом, что он — разведчик.

За три недели его ни разу не брали в поиск, зато со второго дня он регулярно попадал в состав группы обеспечения, которая сопровождала поисковиков почти до самых вражеских окопов. Панасенков уже стал привыкать к нейтралке, к ползанию через минные поля (хотя он и умел обращаться со всеми обычными нашими и вражескими минами, лидерство в группе ему бы все равно не доверили), к неподвижному лежанию возле колючей проволоки, иногда недолгому, а однажды — почти целую ночь. Он старательно изучал приемы рукопашного боя, джиу-джитсу, был внимателен и исполнителен, — в общем, капитан Кулемин на него надеялся и пока не жалел, что взял в свою роту.

Но если Витя Папасенков, при всех своих неоспоримых достоинствах, был в группе Пименова все-таки балластом, трое остальных считались украшением разведроты. Капитан отдал их Пименову что называется от души.

Один старшина Тяглый чего стоил! Курский мужичок, свитый из жил, земляная душа. Он был из тех, кто, если бы набирали только добровольцев, ни за какие коврижки не пошел бы в разведчики; а, оказавшись в разведчиках, никогда не рвался в дело. Но не было задания, которого бы он не выполнил; причем все делалось быстро, обстоятельно и наверняка. Он и храбр-то был вследствие исполнительности. За это, кстати, еще на финской получил свою медаль «За отвагу». Когда батальонный поднял их в атаку и прямо в лицо стал бить не подавленный артиллерией пулемет, он бежал все вперед и вперед, оглядываясь по сторонам и назад (а как же иначе? — ведь было приказано: «вперед»), пока не понял, что пулемет лупит именно по нему. Тогда Тяглый стал хитрить: приседать за пни, перебегать, ползти за стволами почти не выступавших из-под снега поваленных деревьев, и так, пока до пулемета не осталось метров пятнадцати и дела не решил точный бросок противотанковой гранаты. Лишь тогда он заметил, что возле никого нет, оглянулся и увидел: батальон все еще лежит, выжидая, в полуста метрах от исходной позиции, а он, Тяглый, наступает один.

Честно говоря, капитан не примечал за ним особой находчивости и хитроумия, но Тяглый был необыкновенно везуч! И это окупало все.

Затем Игорь Стахов — разведчик божьей милостью. Правда, неисправимый бахвал и показушник, но уж это, видать, в крови у такой породы людей, которые сами, сознательно идут в разведку, поскольку поняли однажды и знают точно только по лезвию бритвы их путь. Их жизненная философия вся укладывается в «орлянке»: орел или решка — при неистребимой вере в свою звезду. Капитану Кулемину не раз случалось отчитывать Стахова за проделки, но он всегда это делал спокойно, «без сердца», на полутонах: больше журил, чем ругал, независимо от степени провинности. Имея аналитический склад мышления, Кулемин еще в двадцать два года устал «обжигаться» на людях и ошибаться в них. Он заканчивал Ленинградский университет, специализируясь по итальянскому Ренессансу, но занялся психологией, сдал факультатив и постарался прочесть, сколько успел, всю классику и новейшие работы. Он без труда обошел подводные скалы психоаналитики и в частности фрейдизм, единственно, что у него осталось от этого — вера в свою уже упомянутую способность чувствовать, угадывать людей с первого взгляда. Как бы там ни было, имея дело с Игорем Стаховым, он отдавал себе отчет, что перед ним ярко выраженный холерик, личность вспыльчивая, импульсивная — «заводная». Он понимал, что нервная система Стахова все время в работе, все время лихорадочно накапливает энергию, переполняется энергией: естественно, ей нужен выход; а тут уж за Стаховым нет большой вины, что эта энергия не истекает из него плавно, а только взрывами, вспышками. Со Стаховым было не то что трудно, а не просто. Однако капитан Кулемин умел направлять и энергию эту и импульсивность в нужное и полезное для дела русло, и если требовалось снять часового, прикрыть отступление или же, напротив, прорваться через плотный заслон, — стоило поручить Игорю Стахову, и он — непременно с какой-нибудь выдумкой, вычурно, и все же красиво, — управлялся за пятерых.

И наконец, Иван Хлопин, дивизионный «левша», в руках которого, кажется, любая железка начнет стрелять. Этот сибиряк был в любом деле хорош. Добросовестный и дотошный, он в быстрых делах был быстр, в трудных — неутомим. Он умел ждать. Если бы понадобилось, он смог бы ждать бесконечно. Однако больше всего в поиске капитан ценил его за способность успокаивающе, как-то отрезвляюще влиять на окружающих. Этим его свойством Кулемин пользовался часто. В частности, Игоря Стахова он никогда не отпускал на задание, если вместе с ним не мог идти Хлопин. Но уж когда они собирались вместе, любое задание было им по плечу.

Такова была нынче группа лейтенанта Пименова. О каждом Кулемин знал если не все, то по крайней мере достаточно, чтобы понимать, кто на что способен и от кого что можно ждать и получить. Теперь он хотел приглядеться к лейтенанту.

Когда они выступили, время было еще раннее, девятый час, но поляны уже тонули в глубоких сумерках; и даже низкий туман, стынущий над ямами и выползающий из лощин, почти не подсвечивал прогалин. А под деревьями царил уже вовсе непроглядный мрак.

«Осень, — думал Кулемин, — уже осень, а я и не заметил. Ни черта не замечаешь на этой проклятой войне, все мимо — и день, и ночь, — все мимо, а если и удается что-нибудь разглядеть осеннее, рыжее, так только на карте или через призмы стереотрубы, да и то вблизи это оказывается глиной на бруствере немецкого окопа».

— Хоч бы молодык вырезался, — с досадой пробурчал где-то за спиной Тяглый. — А то ж ни сапог, ни ног не напасешься, едрена корень.

— Чо накликаешь, чо накликаешь, Федорыч? — Это Хлопин, пожалуй. — По темну ходить — самая для нас атмосфера. А то вот растащит обратно…

— А я б сейчас, ребята, в ресторане посидел. В настоящем. Чтоб с пальмами, чтобы люстра была хрустальная и стены маслом под мрамор покрашены. И чтоб оркестр — как же без оркестра? — рояль, во-первых, ударник, саксофон, конечно же, с сурдиной, и всякое там бесплатное приложение, — Стахов чуть слышно пропел: — «Мандолина, гитара и бас…» Ах!.. Представляю: сидишь не очень близко к эстраде, но и не очень далеко, эдак, через столик, а еще лучше через пару столиков, чтобы, знаете, уши не закладало… на столике, натурально, графинчик стоит и всякие к нему фрикасье и монпасье… смокчу, значит, из фужера этот благороднейший напиток, и вдруг, гля, — боже ж мой, ребята! — на эстраду Русланова собственной персоной — пжалте, мадам…