Владимир Келер - Сергей Вавилов

«Вагнер по-прежнему трогателен, совсем не смешон и настоящий ученый, а „мэтр“ уходит от науки».

И дальше:

«„ У ворот “ кажется самой лучшей сценой всего Фауста. Народ, люди с их нормальным сознанием в меру житейских надобностей. Народ в праздник — все стремления, желания налицо. Девки, бюргеры, студенты, солдаты, кратко и блестяще изображенные. Народ, на котором земля стоит. И рядом Фауст, на которого смотрят почти как на полубога. Сознание большое, но сознание беспомощности, бессилия. Рядом Вагнер — ученый-ремесленник, науку двигающий, но сознание которого намного выше, а пожалуй, и ниже бюргерского. И в конце магия. Дух и черный пудель.

Эту сцену можно читать сотни раз, без конца. Это и есть ключ к Фаусту-ученому. Природа — люди — великое сознание — магия».

Как итог раздумий двух периодов, двух войн — самые последние строки записей. Проникновенные, полные глубокого смысла, ясные и сильные слова:

«Фауст — трагедия о действии, а не о мысли, не об ученом, а о человеке. Наука отбрасывается с самого начала. Вместо нее магия, простое и бесстыдное средство овладеть большим. Почти воровство.

Йошкар-Ола, 22 января, 9 ч. вечера».

Почему война два раза вызывала у Вавилова раздумья о Фаусте? Какая странная ассоциация присутствовала здесь и волновала автора записок?

Уместно ли при зареве пожаров рассуждать о назначении ученого?

Быть может, физик-мыслитель видел здесь символическое противопоставление: творчества и разрушения, разума и безумия, добра и зла, человечности и жестокости, концентрации духовной мощи и ее распада? Но если видел, то почему такое именно противопоставление его влекло и мучило всего сильнее?

На все эти вопросы — и связанные с ними — должен ответить будущий исследователь. В данной книге неуместно останавливаться на них подробнее.

Наступил февраль 1917 года. Рухнул прогнивший царский строй, и в стране установилось странное, противоречивое двоевластие. С одной стороны, государство как будто возглавилось буржуазным правительством, сперва Временным правительством под председательством князя Г. Е. Львова, потом — с сентября — «Директорией» во главе с А. Ф. Керенским. С другой стороны, более реальным образом им — государством — управляла революционно-демократическая диктатура пролетариата и крестьянства в лице Советов рабочих и солдатских депутатов.

Соглашательские партии выдвинули тезис о том, что война после свержения самодержавия перестала носить для России империалистический характер и что возникла необходимость защищать революционное отечество и завоеванные свободы от реакционных монархий — Германии и Австро-Венгрии, Многие крестьяне, солдаты и рабочие верили в этот меньшевистско-эсеровский тезис «революционного оборончества». Военные действия, хотя уже не с прежним напряжением, продолжались.

Весь этот неустойчивый, переходный период в жизни государства С. И. Вавилов продолжил находиться на фронте. Вести из столиц волновали и будоражили его, и он с жадным интересом вчитывался в газеты, приходившие в часть, в письма родных.

Но вот наступил великий день. Кончились двоевластие и смута. На всех фронтах и по всей стране люди читали опубликованное утром 25 октября воззвание «К гражданам России!», написанное Лениным. В этом первом всенародном документе революции сообщалось о низложении Временного правительства и о взятии власти Военно-революционным комитетом.

На другой день был принят, а затем и опубликован второй важнейший документ — декрет о мире. Он открывал путь к революционному выходу из войны и закладывал основы мирной внешней политики вновь организованного Советского государства.

Сергей Иванович Вавилов приветствовал Октябрьскую революцию. С подавляющей массой солдат и прогрессивно настроенными офицерами он без колебаний примкнул к новому общественному строю.

В конце семнадцатого года фронт, на котором находился Вавилов, развалился. Солдаты бежали в тыл, за ними последовали и многие офицеры. С Сергеем Ивановичем произошел тут эпизод, о котором он иногда потом с юмором рассказывал.

Вавилов попал в плен. В самый настоящий немецкий плен, что было в те времена вполне естественно, поскольку немцы, перестав вдруг встречать сопротивление, быстро продвигались вперед и занимали временно многие города и целые губернии. С Вавиловым оказался в плену и другой физик, Борис Владимирович Ильин.

— Кто такие, куда следуете, ваши намерения? — спросил их строго немецкий офицер, к которому молодых людей привели на допрос.

— Мы физики. Возвращаемся домой, в Москву. Собираемся заняться своей прямой работой, — на хорошем немецком языке ответил Сергей Иванович.

— Физики! — воскликнул немец. — Какое совпадение! Но я ведь тоже физик. Над чем же вы работали? У каких профессоров? У Лебедева? О-о-о! Замечательный ученый! Великий ум! А что вы скажете об идеях Планка? Как вам нравится фотонная теория света?

…Интересная беседа о физических проблемах затянулась далеко за полночь. Со вздохом сожаления взглянув на часы, немецкий офицер отпустил своих военнопленных спать, договорившись утром продолжить обсуждение.

Продолжение, однако, не состоялось. В ту же ночь два физика бежали из плена и уже без столь курьезных приключений добрались до родных мест.

В феврале 1918 года Вавилов вернулся в Москву. Октябрьские бои здесь отгремели, но в городе сохранялась фронтовая напряженность. Недобитый враг прятался по подворотням и то и дело напоминал о себе террористическими вылазками, актами диверсий. Рабочие дружины боролись с бандитизмом, и на улицах даже днем раздавалась ружейная и пулеметная стрельба.

От Николаевского (ныне Ленинградского) вокзала до Средней Пресни, где жила семья Сергея Ивановича, дорога в те времена занимала много больше часа. С трудом отыскав извозчика, Вавилов приказал ему ехать по Садовым улицам. Это было чуть дальше, чем прямым путем — переулками, — зато позволяло увидеть значительную часть Москвы.

Ныряя на утлых санях из одного сугроба в другой, демобилизованный радиотехник с любопытством и тревогой вглядывался в знакомые улицы. Он узнавал и не узнавал их. Улицы были те же. На месте стояли старые дома, правда, многие поврежденные снарядами.

Но дальше все было иное. Не дребезжали и не заливались больше трелями звонков трамваи. Самые рельсы спрятались под снегом, который уже давно никем не убирался. Начисто исчезли деревянные заборы, растасканные жителями на отопление.

Резко изменились люди. На перекрестках не маячили больше полицейские в романовских полушубках. Не видно было франтоватых тыловых офицеров и важных бородатых купчин. Немногочисленные прохожие были одеты бедно.