Леонид Гроссман - Исповедь одного еврея

В план социального реформаторства Ковнера входит коренная ломка векового богословского воспитания еврейского юношества в духе новейших практических задач — приобщения к физическому труду и международной светской культуре.

Заканчивая свои воспоминания о школьных годах, Ковнер предлагает ряд радикальных мер к преобразованию начального обучения еврейского юношества. Он считает необходимым прежде всего закрыть все общие ешиботы, выпускающие ежегодно сотни негодных людей, становящихся паразитами общества, и заменить эти школы ремесленными училищами. Но уступая пока «стремлениям темной массы к изучению Талмуда», он предлагает преобразовать один из образцовых ешиботов в обширные приготовительные классы, где бы наряду с изложением Библии и других духовных кодексов преподавались бы первые четыре правила арифметики, русский язык и чистописание. Самый же старинный, известный и лучший ешибот (в местечке Воложине) необходимо превратить в раввинскую академию, где бы наряду с Талмудом и сочинениями знаменитых философов, как Ибн Эзра, Маймонид, Иегуда Галеви и др., преподавались бы и светские предметы — история еврейского народа по Грецу, русская и еврейская грамматика, всеобщая история и география.

Для характеристики этого умственного настроения представляет значительный интерес и маленькая библиографическая заметка Ковнера, весьма рельефно выявляющая его отношение к Парижской коммуне и Интернационалу. Под свежим впечатлением парижских событий ему удается провести в русскую печать следующие несколько строк:

«Черная Книга Парижской коммуны или разоблачение Интернационала». Спб., 1872.

«Прежде всего в ней нет никакого разоблачения „Интернационала“, а имеются только разные сведения, очень темные и сбивчивые, о заседаниях Парижской коммуны. Издатель, кажется, тщательно старался помещать только те сведения, которые не имеют большого интереса. Что за цель была так поступать — не знаем. Но покупать подобную книгу — значит даром бросать деньги, читать ее — значит тратить время и набивать голову вздором».

Эта отрицательная оценка обличительного памфлета, направленного против коммуны, явственно свидетельствует, на чьей стороне был Ковнер весной 1871 г.

В своих статьях он не перестает сводить причины бедственного положения евреев к их религиозному аскетизму и к тому богословскому духу, которым насквозь проникнуто их тягостное существование.

«Исключительная черта еврейской массы состоит в том, что она больше живет будущей жизнью, чем настоящей. Видимый мир сам по себе не имеет никакого значения для набожного еврея. Учение еврейских мудрецов говорит: „Этот свет составляет не более, как переднюю, ведущую в хоромы будущей жизни“. Таким образом, жизнь громаднейшего большинства евреев до настоящего времени не имеет твердой реальной почвы под ногами и проникнута только будущим миром. Вся житейская суета еврейской массы, вся ее муравьиная деятельность, все ее задушевные стремления направлены к тому, чтоб как-нибудь поддержать безгрешный дух в грешном теле. Имея такой взгляд на жизнь, масса, разумеется, никогда не могла тяготиться предписаниями раввинов, никогда не роптала на них, а напротив, подвергалась и подвергается всем лишениями с величайшим смирением, а иногда даже с каким-то восторженным самоотвержением. Чем больше религиозных требований предписывал тот или другой раввин, тем большее уважение и благоговение чувствовала к нему масса, которая видела в этих ограничениях глубокую набожность и святость. Чем большей казуистикой и схоластикой обладал раввин, тем больше уважала его масса, хотя ничего не понимала в премудростях его. Религиозный фанатизм, возбужденный раввинами чистосердечно, воспламенял многих до такой степени, что они подвергали себя буквальным пыткам. Так, между евреями нередко можно встретить и теперь таких аскетов, которые добровольно обрекают себя на все возможные истязания… Масса, разумеется, не подвергается подобным пыткам, но она тем не менее в высшей степени сочувствует и благоговеет пред этими аскетами и большею частью обеспечивает их существование, питая их на свой счет».

В качестве верного последователя Писарева, уделявшего сугубое внимание вопросам женского воспитания, Ковнер останавливается на общественной роли еврейской женщины.

«Дух аскетизма, являясь естественным образом одним из первых тормозов просвещения в еврейской массе, вызвал в северо-западном и отчасти в юго-западном краях замечательное явление, состоящее в том, что все почти еврейские женщины в этих местностях в высшей степени деятельны, а мужчины, напротив, играют роль трутней… Принципы женского труда, о которых так много мечтают русские женщины, давно применимы в самых широких размерах в северо-западном крае, среди еврейского общества. Еврейские женщины заправляют всей торговлей: они занимают должности бухгалтеров, кассиров, корреспондентов, приказчиков; они занимаются комиссионерством, ремеслами, подрядами, — словом, составляют самый живой нерв торговли и промышленности края. Между тем мужья их сидят в своих молельнях за фолиантами Талмуда и, кроме изучения последнего, ничего не делают. И все это происходит оттого, что по еврейскому закону женщины не так обременены религиозными постановлениями, как мужчины, — поэтому первые заботятся о материальных средствах, а последние, строго исполняя религиозные требования, приготовляют материал, необходимый для достижения благ будущего мира. Таким образом, между еврейскими супругами составляется особого рода ассоциация; муж заботится о жизни духа, жена — о жизни тела, — но зато на том свете оба супруга одинаково делятся заслуженным вознаграждением…»

Общее свободолюбивое настроение Ковнера сказалось в одном примечательном отрывке из его тюремного дневника. Эти утраченные тетради (или — в лучшем случае — неизвестно где и в каком виде пребывающие) представляли, вероятно, в литературном наследии Ковнера самые значительные и живые страницы. До нас дошел один только отрывок этих записей, внесенный автором в одно из его писем к Достоевскому. Он изображает в нем одну любопытную беседу середины 60-х гг., рисующую его увлечения, мечты и упования той поры.

«Это было давно! А именно в 1866 г., когда я был еще молод, когда моя душа была еще очень невинна, когда „в груди кипели жизни силы“, когда сердце было переполнено благородными стремлениями ко всему светлому и доброму и глубокой сознательной любовью к славной молодой девушке, с которой мы решили жить и умереть…

Ездил я из Киева в Одессу, чтобы устроить там гнездо для моей тогдашней славной любви. Это было весною. Тогда еще не было железного пути между этими городами, и я поэтому поехал с еврейским балаголе (фурманом). Пассажиров было много, дорога была прескверная, лошади еле-еле передвигали ноги, и мы перетерпели много неприятностей на этом пути. Невдалеке от Балты я на одной станции встретился с одним отставным русским полковником, помещиком, человеком грубым, суровым, но, по-видимому, честным. Мы с ним вместе ездили [sic!] около суток. В разговоре речь зашла о недавнем освобождении крестьян. Полковник был из числа очень недовольных великим актом освобождения и прямо горько жаловался на новый порядок вещей, разоривший его вконец, отнявший у него возможность жить чужим трудом, заедать чужой век.