Клод Лелуш - Баловень судьбы

Мне даже не потребовалось объяснять Рейшенбаху, Ги Жилю и братьям Янсен мой замысел, заключающийся в том, чтобы показать все, чего люди не увидят по телевидению: иначе говоря, то, что мы называем «остатками». Именно такова их специализация. В то время как накал спортивной борьбы достиг пика напряженности, а Жан Клод Килли завоевывает одну медаль за другой, Рейшенбах настойчиво снимает женщину, которая в снегу меняет пеленки своему беби. Мы снимаем день и ночь, почти не спим. Пять наших съемочных групп постоянно охватывают почти все пространство Олимпийских игр. Поскольку у нас не было времени устраивать rushes, [35] Просмотры после проявления пленок всего материала, отснятого накануне. Rushes (или рабочие пробы) имели место каждый день в течение всей съемки. никто ничего не знает о работе других. Это не важно: мы доверяем друг другу. Всю пленку, по мере того как она выходит из наших камер, мы отсылаем в парижскую лабораторию. Когда игры закончатся, мы просмотрим все сразу. Надеемся, что сюрприз будет приятным. Так и оказалось. Правда, не для Олимпийского комитета, не нашедшего в этом коллективном фильме, который я монтировал вместе с Клодом Баруа, ожидаемого традиционного зрелища. Зато фильм «Тринадцать дней во Франции» очень понравился всем тем, кто спорт не любит.

А для меня самое яркое воспоминание об этих Олимпийских играх не связано ни с присутствием генерала де Голля, ни с подвигами сестер Гойтшел и Жана Клода Килли, покрывшими себя славой и оказавшими честь французскому лыжному спорту. Для меня солнцем Гренобля 1968 года навсегда останутся грациозное лицо, фигура в стиле «Живанши» и миндалевидные глаза Сабрины, она же — Одри Хепберн.

Чемпион по лыжам Вилли Богнер, мой технический советник, как-то вечером мне сказал:

— Одри Хепберн здесь. Она семь раз смотрела «Мужчину и женщину». И мечтает с тобой встретиться.

Спустя два часа звезда фильма «Му Fair Lady» [36] «Mу Fair Lady» — «Моя прекрасная леди» (англ.). и я ужинаем в гренобльском ресторанчике. Мне тридцать лет, ей тридцать восемь, но я кажусь себе мальчишкой в присутствии этой знатной дамы, которая восторженно говорит о моей работе. Орехового цвета глаза Одри сияют, словно перед камерой Билли Уайлдера. Между нами происходит нечто такое, что я не осмеливаюсь назвать обольщением. Впрочем, сердце ее занято, и она признается мне, что завтра уезжает в Италию, чтобы там сочетаться браком с новым мужчиной ее жизни. Меня это не слишком огорчает. В другое время, в другом месте, может быть… Но она влюблена в мой фильм, а я влюблен в звезду, которой множество раз восхищался на экране. Если мы и очарованы друг другом, то лишь благодаря кино.

Когда ужин закончился, мы не захотели расстаться. Мы с самыми честными намерениями провели вместе почти всю ночь, гуляя по пустынным и холодным улицам Гренобля. Она держала меня за руку или под ручку, словно старшая сестра… Мы без умолку болтали, и мне хотелось бы, чтобы эта ночь не кончалась никогда.

Мы не позавтракали ни у Тиффани, [37] Необходимо видеть и смотреть снова и снова «Breakfast at Tifflany's» («Зявтрак у Тиффани») — один из самых знаменитых ее фильмов (1961 г.), снятый Блейком Эдвардсом и названный во французском прокате «Бриллианты на канапе». ни в другом месте. С первыми лучами зари Одри Хепберн покинула меня, подарив мне чарующее воспоминание о волшебной ночи. И уверенность в том, что самые прекрасные истории любви — те самые, прожить которые нам не хватило времени…

Робер Фавр ле Бре на верху блаженства. В темноте большого зала Дворца фестивалей я вижу, как улыбка озаряет его тонкое лицо и уже не сходит с него. Он явно не жалеет, что поверил в «Тринадцать дней во Франции». И все-таки пожелал его посмотреть. Никогда не знаешь, что тебя ждет… Я приехал в Канн утром с коробками моего фильма в багажнике «Порше», который я в отличие от яхты сам подарил себе, и просмотр начался ровно в девять часов. Уже десять часов, и все по-прежнему складывается как нельзя лучше. Во всяком случае, в этом зале. Зато за его пределами небо заволакивают тучи. Я приехал на машине, так как авиационные компании угрожали начать забастовку. И мне с трудом удалось добраться до Канна, потому что возникла угроза нехватки бензина… Вот уже несколько дней как всю страну охватывает тревожное брожение. В Париже распространились студенческие организации, а теперь и на заводах множатся пикеты забастовщиков. Почти повсюду нарастает возмущение. Обещает разразиться буря, и многие задаются вопросом, не Снесет ли она все… В пятнадцать минут одиннадцатого В Канне, в зале Дворца фестивалей, по-прежнему все спокойно. Через минуту погода резко меняется. Какой-то незнакомый человек наклоняется ко мне и тихим голосом, чтобы не беспокоить генерального директора, сообщает, что вне зала несколько человек немедленно требуют встречи со мной. В конце концов, фильм я уже видел. Я оставляю Фавра лё Бре досматривать «Тринадцать дней во Франции» и выхожу. В холле меня встречает цвет французского кино. Заправляют всем Жан Люк Годар и Франсуа Трюффо.

— Это революция! — восклицает Годар, утративший свою швейцарскую невозмутимость.

— Необходимо немедленно закрыть фестиваль, — продолжает Трюффо. — Было бы неприлично продолжать его в этих условиях.

Остальные хором подхватывают вариации на ту же тему. Я слушаю их, раздумывая над ответом. Вполне возможно, что они правы. Моей первой реакцией, не скрою, было недоверие. Вопреки своей воле я чувствую некое постыдное удовольствие при мысли сорвать Каннский фестиваль. Однако мои собеседники не ошибаются в одном: положение в самом деле тревожное. И даже серьезное. Поговаривают о гражданской войне. Все серьезно настолько, что, невзирая на мои колебания, я все-таки присоединяюсь к коллективной точке зрения, Каннский фестиваль прервется сегодня же. В этот вечер должен был демонстрироваться фильм Милоша Формана «Горит, моя барышня…». Вещее название…

Остается сообщить о нашем решении генеральному директору. Поскольку из всех нас я ближе всего знаком с Фавром ле Бре, мне отводят лучшую роль, поручив эту миссию. Я жду генерального директора у выхода из зала. Он появляется после просмотра в восхищении.

— Я не жалею, что поверил в вас, — обращается он ко мне. — «Тринадцать дней во Франции» — прекрасный фильм!

— Я тоже им доволен, — отвечаю я. — К сожалению, вы останетесь единственным человеком, кто его видел. Во всяком случае, в Канне.

Улыбка мгновенно исчезает с его лица.

— Что вы имеете в виду?

— То, что мы не будем его показывать. Ни этот фильм, ни любой другой. Мои коллеги-режиссеры и я решили, что, принимая во внимание события, Каннский фестиваль должен закрыться сегодня. Париж на пороге революции. Здраво рассуждая, мы не можем продолжать устраивать праздник в смокингах, как будто ничего не случилось.