Алексей Пантелеев - Наша Маша (Книга для родителей)

— Зачем не хочешь?

Стоит взглянуть на нее осудительно, и сразу же спохватится, поправит себя:

— Почему не хочешь?

* * *

Играли в доктора. Доктором была Маша, я был больной.

С упоением лечила меня, выслушивала, выстукивала, говорила “дышите”, “не дышите”, делала уколы, капала в нос— понарошку, но из настоящей пипетки.

Я у нее спрашиваю:

— Доктор, скажите, я поправлюсь?

— Нет, не поправитесь,— заявляет доктор.

Меня это как-то по-серьезному огорчило и даже рассердило.

— Как не поправлюсь? Зачем же вы тогда ходите ко мне и лечите меня, если я не поправлюсь?

— Я потом еще приду.

— Вылечите меня? Поправлюсь я?

— Нет.

Я понял, в чем дело: боится, что, если я поправлюсь, ей нечего будет делать и игра прекратится.

Но, видя мое огорчение и возмущение, она говорит:

— Сейчас поправитесь, а потом, когда я приду, опять заболеете.

* * *

Только что бабушка водила Машку в ванную мыться перед дневным сном. Вытирала ей физиономию. Машка спрашивает:

— Губки сухие?

— Сухие.

— Непохоже.

Мы все смеемся и умиляемся, и вот уже даже в тетрадь это событие попадает, но по существу это совсем не то, что должно попадать в эту тетрадь.

Случаи, когда Маша взросличает, не самые интересные. Ведь это— прямое подражание маме, обезьянство чистой воды и самодеятельности, творчества здесь— ни на копейку.

* * *

Стучит в дверь:

— Тук-тук.

— Кто там?

Басом:

— У-го-мон. Кто у вас здесь не спит?

— Я не сплю.

Входит:

— Я сейчас буду вас угоманивать. Я вас угомоню.

* * *

А вчера пришла, просит дать какую-нибудь книгу.

— Папа, дай книжку. Пожалуйста. Я без спросу не хочу брать.

5.11.59.

...Склонность к юмору, к острячеству не оставляет ее. Вчера взяла бумажку от тянучки, бумажка свернулась в трубочку. Машка сунула ее в рот и говорит:

— Папироска.

Я говорю:

— Не папироска, а мамироска.

Каламбур до нее не дошел.

— Нет,— говорит,— папироска.

Потом вдруг осенило. Засмеялась и говорит:

— Машироска.

* * *

Это еще на даче было. Обращаюсь к Машке:

— Пожалуйста, дай очки!

А она:

— Где кабачки?

Позже я ставлю на живот грелку и говорю:

— Брюхо болит.

Она хохочет:

— Брюки болят?

И острить любит, и к рифме ее тянет.

7.11.59.

Праздники. А мы с Машкой на больничном положении.

Температура у нее все эти дни прыгает. Кашляет. Жалуется на горло.

И другие вещи огорчают меня. Например, те страхи, которые вдруг напали на Машку. Уходишь из столовой, а она:

— Не уходи! Я боюсь! Я боюсь одна!

— Кого ты боишься? Чего ты боишься?

— Боюсь!

И не знаешь что делать, как разогнать эту нечисть, эти призраки, мешающие Машке засыпать, спать, играть.

Вот еще один минус единственного ребенка! Боятся, конечно, и в больших семьях, но там ребята или не дают друг другу пугаться, или пугаются скопом, все вместе, а в этом не только ужас, но и радость и даже блаженство.

* * *

Вчера мама подарила Маше к празднику два больших надувных шара. Маша принесла их показать мне. Я говорю:

— Кому это? Маше и Алеше?

— Нет, это мне.

— Ты же большая. Ты же— мама.

Нет, жалко ей шариков. В конце концов Маше (то есть маме Элико) она согласилась подарить один шарик, а мне— нет.

Сегодня, когда я завтракал в столовой, пытался возобновить этот разговор.

— Так как же? Подаришь Алеше один шарик?

— Нет, я что-нибудь другое подарю.

— Какая же ты мама?!

— Мне они нравятся, эти шарики.

Объяснил, что именно то, что нравится, и надо отдавать другим.

Слушала внимательно, но поняла ли— бог ведает.

Говорит:

— Я тебе одну тряпочку подарю, у меня есть.

— Не надо мне тряпочек.

— Алеша, я сейчас принесу тряпочку.

— Не хочу я быть Алешей. Не хочу быть твоим сыном. Я— папа.

Для нее это большое огорчение.

Говорит:

— Папа... На тебе шарик... понарошку. Алеша, на, возьми!

И подает мне что-то воображаемое в щепотке.

— Нет,— говорю,— такого шара мне не надо. Вот тебе Алеша! На! Играй!

И понарошку даю ей маленького Алешу.

Она расстроена.

Однако шарик мне так и не подарила.

Я тоже огорчен. Но, поразмыслив, нахожу утешение.

Глупая Маша не научилась еще (и дай бог не научится) лицемерить. Она не догадывается, что шарик этот мне не нужен, что я все равно его не взял бы, что она могла сделать этот великодушный жест, ничем не рискуя и ничем не жертвуя.

И это меня радует. Ведь даже Машкин эгоизм— проявление чистой младенческой души.

9.11.59.

Почти весь день Маша провела с бабушкой. Вечером прибегает ко мне, а за ней— мама:

— Слушай свою дочку!

И Маша с уморительным пафосом декламирует:

Вечей бый. Свейкали звезды.

На двое моёз тъещал...

Это она с бабушкиной помощью вызубрила. И читает с удовольствием— без конца. Первое стихотворение на четвертом году жизни! И, к сожалению, далеко не из самых лучших.

* * *

Вечером я, после долгого перерыва, устроил “кино”. Вынес диаскоп в коридор, там до сих пор висит на стене маленькая Машина простынка. Принесли из кухни табуретки. Зрителей было четверо: бабушка, мама, тетя Минзамал и Маша.

Показал два диафильма.

— Еще! Еще фильму!— умоляет Машка.

Ее поправляют: “Фильм!”— не ведая или позабыв о том, что прежде чем в русском языке появился “фильм”, была “фильма”.

10.11.59.

Я лежал. Машка сидела рядом. Мы что-то делали, кажется— бусы из серебряной бумаги. Я тяжело вздохнул.

— Алеша, зачем ты так делаешь?

— Как?

Показывает:

— Вот так.

— Это я вздохнул.

— Я не умею вздыхать. А бабушка умеет. Я люблю, когда вздыхают.

12.11.59.

Воображение у Машки болезненное. Вчера я высунул из-под одеяла свою ногу в клетчатом носке. Говорю:

— Крокодил.

Машка сначала понарошку, а потом и по-настоящему испугалась:

— Боюсь!

Я откинул одеяло, показал всю ногу.

— Видишь?

— Да.

Но тут я зашевелил пальцами и направил крокодилью морду в сторону Машки. А на носке у меня еще крохотная дырочка— вылитый глаз.

И Машка опять: “Бригадир! Бригадир! Боюсь!”

“Бригадирами”, говорят, покойная тетя Маша крокодилов называла.

А у Машки слезы на глазах.

Потом говорила бабушке и маме:

— Я к папе не пойду, там бригадир.

13.11.59.

Освоение ребенком грамматических форм не такое простое дело, как на первый взгляд кажется. Слушаешь Машкину речь, выдуманные, изобретенные ею слова и обороты, и начинаешь понимать, как складывался язык и диалекты его. Язык у тебя на глазах, так сказать, кроится, шьется, примеряется и обтачивается.

Играли в доктора. И Машка вдруг в разгаре игры спрашивает:

— В какох домах лечится?