Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)

Пока что эти расчеты не осуществились. Америка перекрыла поток займов и не проявляла никакого желания отказаться от своих требований — как частных, так и государственных.

Кульминацию мирового экономического кризиса мы пережили в разгар лета 1931 года, после большого банкротства берлинских банков. Это было в июльские и августовские дни, когда в Вашингтоне стояла дикая, парящая жара. Истекающие потом, мы сидели до поздней ночи над кодами, расшифровывая простыни телеграмм с призывами о помощи, которые почти каждый час пересылались из Берлина в Вашингтон. Как сейчас, вижу моего коллегу Алекса Вутенау, сидящего напротив, с мокрым клоком волос, падающим на глаза, и вспотевшей грудью, виднеющейся из-под расстегнутой рубахи.

— Ты на каком месте?

— У меня как раз идет ...неизбежный паралич всей экономической жизни.

— Следующая группа: ...далеко идущие катастрофические последствия.

— А ты?

— Здесь какое-то китайское слово. Читаю: «хао».

Следующий слог искажен.

— Наверно, должно быть «хаос» или «хаотический».

— «Хаотическая»! Ты прав! Дальше следует «обстановка». Все верно: «хаотическая обстановка».

В таком тоне были выдержаны телеграммы, которыми были засыпаны не только мы, но и большинство европейских посольств в Вашингтоне. Поверенный в делах был все время на ногах, передавая Государственному департаменту то новую неотложную ноту, то спешный меморандум. Нам даже перестали выплачивать жалованье, и мы на протяжении целых недель жили в долг.

После длительного сопротивления президент Герберт Гувер оказался вынужденным объявить свой знаменитый мораторий. По крайней мере мы получили небольшую передышку. В связи с завершением переговоров французский посол Поль Клодэ, очень умный человек и известный католический писатель, организовал для всех участников небольшой банкет, на который был приглашен и я. Подняв бокал с шампанским, Клодэ произнес первый тост:

— За короткое мгновение между кризисом и катастрофой, которое еще имеется в нашем распоряжении!

Даже в далеком Вашингтоне мы ощущали, что положение в Европе, и прежде всего развитие в Германии, характеризуется резким поворотом к худшему. Без сомнения, после смерти Штреземана вновь открыто поднял голову прусско-немецкий милитаризм с его характерным шовинистическим духом. Центр политических решений все больше перемещался с Вильгельмштрассе в Министерство рейхсвера на Бендлерштрассе. Чем иным можно было объяснить, что именно теперь, в условиях банкротства, когда у нас было столько забот, мы начали строительство самого дорогого в мире «карманного линкора»? Что иное могло побудить преемника Штреземана г-на Курциуса поставить на карту с трудом завоеванный внешнеполитический престиж Германии, выдвинув на обсуждение проект таможенного союза с Австрией? Почему новый рейхсканцлер Брюнинг все более настойчиво заводил разговор о немецком «равноправии в вопросах вооружения»? Как мог ответственный член правительства министр внутренних дел Тревиранус доводить наши и без того достаточно напряженные отношения с Польшей чуть ли не до разрыва, выступая с публичными речами, в которых содержались откровенные притязания на Данциг и Польский коридор?

Первые ласточки наступающей весны вооружений прилетели к нам еще в 1930 году. Это были два капитана с Бендлерштрассе — Варлимонт и Шпейдель. Они были приданы посольству для изучения в Соединенных Штатах вопросов военной политики. Впоследствии в Третьей империи они стали генералами и получили известность как ведущие организаторы новой, фашистской армии.

Осенью 1931 года я был отозван из Вашингтона и назначен поверенным в делах в Гаити.

«Рай у побережья моря — это родина моя», — так поет молодой туземец в оперетте Пауля Абрахама «Гавайский цветок». Когда я слышу эту песню, перед моими глазами всегда встает страна Гаити, такая, какой я впервые увидел ее с борта самолета, идущего с Кубы: пестрый зеленый гористый сад в лазурно-синем океане. Нигде тропики не выглядят пышнее и прекраснее, чем здесь. Это первый клочок американской земли, к которой пристал Колумб. С тех пор остров называется Эспаньола. Впоследствии в результате борьбы между испанскими и французскими завоевателями остров был разделен на две части — Гаити и Сан-Доминго. С тех пор на этой земле было пролито много крови и много слез, были стерты с лица земли целые народы, совершены зверства, не поддающиеся описанию. Тем не менее тут по-прежнему улыбается природа, освещенная палящим полуденным солнцем, мирно шумят пальмы, а умеренные тропические ночи залиты серебряным светом луны и звезд.

О Гаити написано очень много правды и бессмыслицы, серьезного и смешного. Этот очаровательный уголок земли — первое и единственное в мире негритянское государство, которое нашло в себе силы уже полтора столетия тому назад завоевать в боях освобождение от рабства и колониального господства белых. История, язык, предания, обычаи, музыка и танцы — все, чем славится этот народ, дает такую богатую многокрасочную картину, что для ее подробного описания не хватило бы целой энциклопедии.

Возможно, причиной этого является моя врожденная нечистая совесть феодала, но я всегда проявлял особую внимательность к неграм, которых еще несколько поколений назад люди моей расы и моего класса держали в условиях дикого рабства. Еще в Соединенных Штатах меня заинтересовали негры и их небывало быстро прогрессирующее культурное развитие.

В Вашингтоне существует так называемый Говардский университет — одно из немногих американских высших учебных заведений для негров. Из этого университета уже вышли многие специалисты с мировым именем в целом ряде областей. Хотя я почти ничего не понимал в технических науках, которые там в основном преподавались, местные профессора и студенты никогда не жалели усилий, чтобы с гордостью и радостью продемонстрировать мне свои достижения и разъяснить их смысл. [87] Они проявляли большое уважение к Германии и немецкой науке. Я провел там не один вечер за чашкой кофе и приобрел немало друзей. Бывая в Чикаго, я посещал различные учреждения Фонда Розенвальда, которые содействовали развитию художественных талантов негров. Их достижения, особенно в области живописи и скульптуры, производили большое впечатление.

Здесь же, в Гаити, я попал в полностью черное общество. Так как я был немцем — человеком, страна которого, в отличие от других белых великих держав, никогда не предъявляла здесь непосредственных колониальных притязаний и не требовала расовых привилегий, — для меня оказалось нетрудным завоевать симпатии.

С президентом республики, полным темнокожим господином, постоянно носившим, как и все местные зажиточные граждане, белый полотняный костюм, я вскоре установил настолько дружественные личные отношения, что он часто без предварительного оповещения появлялся в миссии. В свою очередь, я имел к нему доступ в любое время. У него была подруга, которая собирала почтовые марки. Поэтому я попросил мать присылать мне немецкие марки, которым он всегда был очень рад.