Владимир Гельфанд - Дневники 1941-1946 годов

Сегодня я дежурил ночью с 12 до 4 часов утра и посему спешу прервать свои записи. Сейчас 9.

23.10.1941

Евреи. Жалкие и несчастные, гордые и хитрые, мудрые и мелочные, добрые и скупые, пугливые... и...

На улицах и в парке, в хлебной лавке, в очереди за керосином - всюду слышится шепот. Шепот ужасный, веселый, но ненавистный. Говорят о евреях. Говорят пока еще робко, оглядываясь по сторонам.

Евреи - воры. Одна еврейка украла в магазине шубку. Евреи имеют деньги. У одной оказалось 50 тысяч, но она жаловалась на судьбу и говорила, что она гола и боса. У одного еврея еще больше денег, но он говорит, что голодает. Евреи не любят работать. Евреи не хотят служить в Красной Армии. Евреи живут без прописки. Евреи сели нам на голову. Словом, евреи - причина всех бедствий. Все это мне не раз приходится слышать - внешность и речь не выдают во мне еврея.

Я люблю русский язык. Люблю, пожалуй, больше, чем еврейский, - я даже почти не знаком с последним. Я не хочу разбираться в нациях. Хороший человек всякой нации и расы мне всегда мил и приятен, а плохой - ненавистен. Но я замечаю: здесь, на Северном Кавказе, антисемитизм - массовое явление. Отчасти в этом виновны и сами евреи, заслужившие в большинстве своем ненависть у многих местных жителей.

Так, одна еврейка, например, в очереди заявила: "Как хорошо, что вас теперь бьют". Ее избили и после этого хотели отвести в милицию, но она успела улизнуть.

Таких действительно мало бить. Такие люди-евреи еще большие антисемиты, нежели любой русский антисемит. Она глупа и еще длинноязыка.

Но все-таки я не люблю этих казаков за немногим исключением. Украинцы меньшие антисемиты. Русские Запада - Москвы, Ленинграда - еще меньшие. Я не понимаю, как можно быть таким жестоким, бессердечным и безбоязненным, каким является Северокавказский казак.

На всеобуче, к слову, открыто (во время перерыва), в присутствии командиров отделений ребята рассказывают, что во время бомбежки Минеральных Вод, евреи подняли крик, начали разбегаться, побросав вещи, а одна женщина-еврейка подняла к верху руки, неистово и пронзительно крича. Слушатели смеялись и никто не попытался пресечь эту наглую антиеврейскую пропаганду. Мне было обидно за евреев. Гнев душил меня, но я не смел слова сказать, зная, что это еще больше обозлит всех против меня и вызовет взрыв новых издевательств надо мной.

Сегодня написал три письма. Маме, тете Бузе и дяде Леве.

Днем был папа. Он стал еще невозможней. Когда он зашел - началась воздушная тревога. По радио надоедливо напоминали об этом. Я сказал, что у нас в Днепропетровске не повторяли так часто и что это действует на нервы. Папа перебил: "Я спешу, столько дней не был, а ты мне глупости говоришь!" Это меня обидело, а когда через несколько минут и ему надоело, (он сказал, что это неприятно действует на слух) я напомнил ему, что за такие же слова он меня только что ругал.

26.10.1941

Сегодня, вместо занятий во всеобуче, целый день работали в колхозе на уборке капусты. Вырывали руками. Все, за исключением только одного, во главе с младшими командирами (звание, присвоенное им у нас во всеобуче) хулиганы, антисемиты и мерзавцы.

Целый день мне приходилось выдерживать массу оскорблений, издевательств и грубых шуток. Во время очередных издевательств этой неотесанной своры, я удалился подальше от них и, выбрав хорошее место, улегся на траве, принявшись читать Фейхтвангера "Изгнание", который на всякий случай захватил с собой. Не знаю, долго ли я пробыл здесь, но они вдруг вспомнили обо мне, стали искать и, найдя, навалились на меня всей своей гурьбой. Когда я, наконец, вырвался и прибежал к "лагерю", они и там доставали меня.

Я решился. Быстрым шагом направился по направлению домой. Когда месторасположение нашего отряда скрылось из виду, у меня возникла неожиданная, наверно, глупая мысль: пробраться по-пластунски снова как можно ближе к "лагерю". Так я и сделал.

Натыкаясь на колючки и давленые помидоры, я пополз. Наконец, когда я был уже совсем близко к цели, я решил под прикрытием очень надежного кустика перекусить, дабы освободиться от еды, которая мне не только мешала, но и привлекала к себе внимание некоторых сорванцов.

Я съел кусок хлеба с мясом, и тут меня опять осенило: я решил оставить несъеденным больший кусок хлеба и, если придется туго, - употребить его в ход - разделить по кусочку между ними.

Сказано - сделано. И я пополз дальше. Только я подобрался к самим ребятам, как командиры с помощью колхозного деда решили пойти на кухню. Все пошли по направлению ко мне и я, решив не обращать на себя внимание, быстро пополз в сторону, с ужасом понимая, что мне не уйти от их взоров. Они, конечно, увидели меня и испуская дикие воинственные крики бросились ко мне, как псы. Я быстро поднялся и предложил им по кусочку своего хлеба. Это подействовало и дало неожиданные результаты. Они сразу утихомирились и я, стараясь подкрепить эффект, рассказал, как меня искали две колхозницы и милиционер (в действительности одна девочка, пасшая коров), заметившие меня во время ползания. Они, де подумали, что я шпион.

Ребята посмеялись и долгое время меня не трогали, только за столом вновь разгорелись страсти: в меня полетели камни и надоедливо-противные остроты. Это и продолжалось все время работы после обеда.

Завтра опять учеба. Хуже ада она для меня. Иногда во время занятий находят на меня такие отчаяния что, кажется, бросился бы в огонь, на смерть, на все что угодно, только бы не это.

После занятий зашел к дяде Люсе. Он уехал не попрощавшись. И, что больше всего обидно, - мама должна встретиться с ним в Минводах и даже не написала, чтоб я приехал туда повидаться. Из Минвод они думают ехать дальше.

Только что приехала тетя Поля. Она рассказывала об ужасах бомбежки Минвод и Невинки. Недаром даже здесь в Ессентуках начали объявлять тревоги. Я очень рад что тетя вернулась благополучно. Я ужасно переволновался.

29.10.1941

Занятия прошли сравнительно спокойно. Пару раз кто-то бросил в меня камнем и попал по голове, но я сдержался, не ответил. Один мерзавец прозвал меня "Абрамом", не знаю за что - я с ним ничего не имел. Но я и на это не обратил, вернее, сделал вид, что не обратил внимание.

Всякий раз, когда я слышу антисемитские выходки, не только по отношению к себе - душа наполняется безудержным гневом, возмущением и обидой.

Нас, очень удачно для меня, разделили на две половины по 10 человек в каждой. В мою половину попали почти все тихие и порядочные парни, которые никогда не цеплялись ко мне.

Сегодня от мамы получил открытку.

Дядя Люся уехал в Минводы, не сказав, что, наконец, списался с мамой и решил с ней выбираться дальше в тыл. Когда я узнал о его отъезде от хозяйки квартиры, в которой он до этого жил, меня это огорошило своей неожиданностью. Ведь только накануне, за день до отъезда, я был у него. Он сказал, что готовится уезжать, но еще не получил телеграмму об отъезде в Минводы от мамы и тети Евы. Дядя Люся поступил как мерзавец и нахал. Мама тоже очень хорошо поступила! Быть так близко и не захотеть повидаться со мной. Не могу найти причины ее действиям.