Дина Каминская - Записки адвоката

– Юрочка подписал, – механически произнесла я, назвав Стасенкова тем именем, каким по праву старшей называла его много лет назад. Тогда он только окончил юридический факультет и пришел работать в прокуратуру того же Ленинградского района, в юридической консультации которого я работала.

Мы долго стояли на лестничной площадке, так как я отказалась впустить их в квартиру, пока не придет мой муж. Мне нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Но, главное, мне нужно было увидеть мужа. Узнать, что с ним, что он будет говорить следователям о своей рукописи, антисоветское содержание которой (с точки зрения советского закона) для меня было очевидным.

А потом привезли мужа. Он вышел из лифта в сопровождении двоих мужчин. Лицо одного из них было мне знакомо.

– Что вы, Дина Исааковна, – сказал он в ответ на мои слова, что встречались с ним раньше. – Я вас вижу впервые.

Но я точно знала, что это неправда. Как-то, гуляя на даче с женой Юлия Ириной, мы встретили его и я сказала:

– По-моему, это наблюдение.

А она ответила:

– Господи, до чего мы все пугливые. Гуляет себе человек, дышит свежим воздухом, а мы сразу же – наблюдение. Это я не только тебе говорю. Я и себя уговариваю. Мне этот человек тоже не нравится.

Муж был спокоен, только бледнее обычного. Когда вошли в квартиру, он успел шепнуть мне одно слово:

– Прости.

«Прости» потому, что, когда уезжали на дачу, я просила его спрятать рукопись, не оставлять ее так, на самом видном месте. Он не сделал этого. Считал, что никто без нас в квартиру не придет, что остался всего один день до отправки рукописи и что беспокоиться нечего.

Обыск длился 6 или 7 часов. Уже сняты и сложены на пол книги «клеветнического и антисоветского» содержания: Солженицына «Архипелаг ГУЛаг», Пастернака «Доктор Живаго», Синявского «В тени Гоголя», много художественной литературы и стихов, отобранных только по одному признаку – изданы за границей (Набоков, Ахматова, Мандельштам). Всего сейчас не помню.

На столе груда взятых из альбомов фотографий. Оставили только наши и детские фотографии сына, фотографии наших покойных родителей.

Все остальное, вместе с подаренным мне на день рождения фотоаппаратом, забрали. Отдельно, уже связанная и опечатанная сургучной печатью, лежит рукопись книги мужа.

Вечером, когда обыск кончился, мне и мужу предложили одеться и следовать за ними.

– Это арест? – спросил муж. – Я должен знать, как одеться.

– Можете одеваться как всегда, – уклончиво ответил следователь.

Мы вышли на улицу. Впереди муж с сопровождающим, сзади, с небольшим интервалом – я. Тоже, конечно, с сопровождающим.

У подъезда несколько машин. Когда мужа сажали в первую из них, он успел мне крикнуть:

– Меня везут на дачу.

И вот я, плотно зажатая между двумя следователями, сижу на заднем сиденье машины. Мы едем.

Какое облегчение, когда я увидела, что наша машина свернула на знакомое шоссе, – значит, едем на дачу. Значит, опять какое– то время мы еще вместе.

Когда приехали, первая мысль – о Даниэлях: успели ли они уехать домой? Невозможно было даже подумать, что ему, уже отсидевшему 5 лет в лагерях строгого режима, пришлось бы вновь испытывать обыски, допросы. Но на даче никого нет. Значит, уехали. И сразу невероятное чувство облегчения. Только ночью узнали, что Юлия и Ирину задержали днем по дороге с дачи в Москву и весь день до позднего вечера продержали в прокуратуре Москвы в тщетной надежде получить показания против нас. А потом, так ничего и не добившись, отпустили.

Обыск на даче прошел очень быстро. Взяли только одну книгу русского философа Бердяева – тоже только потому, что издана за границей. Из того, что происходило на даче, запомнился лишь один эпизод.

Мы с мужем довольно безучастно наблюдали за процедурой обыска, зная, что на даче ничего нет. Вдруг лицо следователя буквально на глазах преобразилось. Исчезло выражение скуки, в глазах появился блеск.

– Что это такое? – спросил он нас, протягивая небольшой бумажный блокнот, на первом листе которого печатными буквами было написано:

Зайцы, лисицы, волки. Тайник на участке. Надо лить горячее молоко.

– Что это такое? – уже почти кричал следователь. – Почему вы смеетесь? Это что у вас – нервный смех, что ли? Что здесь смешного? Где тайник?

Но мы ничего не могли ему сказать. Не знали ни о зайцах, ни о волках, ни о тайниках. Блокнот изъяли для выяснения. Оказалось, что, когда хозяйка нашей дачи была маленькой девочкой, она со своими товарищами играла в какую-то ими самими выдуманную детективную игру. Запись в блокноте сохранилась с тех пор. Только получив от нее объяснения, следователь перестал допытываться у меня, где тайник и почему нужно лить горячее молоко.

История с блокнотом была единственным развлечением в эти тяжелые часы, когда ни на одну минуту не оставляла мысль: «Что будет с мужем?»

За себя я не боялась. Я понимала, что пришли они к нам за рукописью, что все остальное – это лишь дополнение к будущему обвинению мужа.

И вновь путь в машине, уже обратно в Москву, когда не знала, куда везут, и, главное, не знала, куда уехала машина, в которую посадили мужа.

Меня привезли в прокуратуру Москвы. Знакомый вход в приемную. Привычная фигура милиционера, дежурящего у входа. Годами я входила в эту дверь, небрежно, на ходу кивая головой в знак приветствия очередному милиционеру, и, почти не замечая его, проходила в нужный кабинет. Сейчас все, что вижу, отпечатывается в памяти. Пустая приемная без единого посетителя – в прокуратуре давно уже кончился рабочий день. Удивленно-узнающий взгляд милиционера. Потом большой, с двумя письменными столами, кабинет, куда меня заводит следователь. И тишина. Тишина, нарушаемая лишь еле слышным из-за стены прекрасным покашливанием. Какое счастье, что я слышу этот кашель – характерный кашель мужа, который не спутаю ни с одним другим. Значит, он здесь. И я могу уже совершенно спокойно повторять следователю:

– Вы совершенно напрасно задаете мне эти вопросы. Я все равно отвечать не буду. Вообще сегодня ни на какие вопросы отвечать не собираюсь. Сейчас уже 10 часов вечера. Вы пришли к нам с обыском около 10 часов утра. Я голодна и устала.

А потом наступило самое трудное, когда на какое-то время я потеряла самообладание.

Я была в кабинете одна. Следователь, который допрашивал меня, ушел согласовывать со старшим по чину, как поступить со мной, поскольку я не желала отвечать ни на один из заданных мне вопросов. Я сидела и прислушивалась к тишине, ловя каждый шорох, пытаясь хоть как-то услышать голос мужа. Но голоса я не слышала. Перестала слышать и успокаивающее меня покашливание. А потом четко, гулко раздался шум шагов многих людей, громкое хлопанье дверями и опять полная тишина.