Илья Веселов - Три года в тылу врага

Пятнадцатого ноября Петр Агафонович Горячев доложил Ефимову:

— Муки осталось на три дня.

— Сократить норму наполовину.

— Триста граммов на человека — это очень мало.

— Прирезать лошадь.

Через два дня была съедена еще одна лошадь. Потом еще и еще. Наступил день, когда не стало ни лошадей, ни муки. Осталось по два-три сухаря.

Выход предложил Сергей Иванов:

— Через Крутед на Юково и Селище два раза в день проходят обозы с немецкими грузами. Возможно, они везут и продовольствие.

Решили сделать засаду. Целую ночь и утро партизаны во главе с Ефимом Яковлевичем Смирновым пролежали на опушке леса. Перед обедом на дороге показался обоз. В короткой схватке ездовые были перебиты. Но в ящиках оказались какие-то запасные части. На стоянку привели лошадь, случайно уцелевшую в перестрелке.

— Есть мясо! — обрадовались партизаны и начали свежевать тушу.

Тут же загремели выстрелы. Смирнов не заметил, как следом за ним двигалась небольшая группа гитлеровцев. Четверо партизан замертво упали в снег.

Началась перестрелка. По счастливой случайности именно в это время наши разведчики возвращались с задания. Они быстро зашли карателям в тыл и всех уничтожили.

Отряд редел. Люди гибли в стычках с врагом, умирали от ран, от голода, болезней. Был единственный выход — перейти линию фронта, запастись боеприпасами, зимней одеждой и вернуться.

Снова началось движение по чащобам и болотам. Обессилевшие от голода и холода партизаны делали за сутки с большим трудом пять-семь километров. В прифронтовой полосе гитлеровцы сожгли все деревни, население угнали на каторгу в Германию. В какой бы населенный пункт мы ни заходили — всюду торчали одни трубы. Мы превратили в пищу лоскуты кожи с животных, варили сыромятные ремни от автоматов. Ели все, но голод и холод брали свое. Почти каждый час умирали люди, особенно молодежь 15–18 лет. Достаточно было человеку уснуть, как он засыпал навсегда.

Восемнадцатого декабря остатки отряда в двести пятьдесят человек вышли на опушку леса. Перед нами стояла деревня Острая Лука, в которой сохранилось несколько домиков.

Нас отделяла от нее небольшая речушка. Из-за тумана проступали очертания прибрежных кустов и сохранившиеся домики. Тишина окутала все — и деревья, и постройки, и покрытые снегом поля и деревья.

После непрерывных боев и тяжелых изнурительных переходов по сугробам эта тишина вновь напоминала мирную обстановку и казалось, что не было ни войны, ни смертельных схваток с фашистами.

— Как хорошо! — сказал Александр Иванович Селиверстов, когда увидел перед собой дымящиеся трубы домов. — Топят печи по утрам, как у нас под Куйбышевом.

Он крепко уцепился руками за шершавую кору старой ели и тихонько опустился на снег. Расстегнул свой старенький полушубок, тяжело вздохнул, опустил голову и ткнулся лицом в снег.

— Вставай, Александр Иванович, простудишься.

Но Селиверстов не двигался. К нему, едва передвигая ноги, подошел Пашнин. Он приподнял его, посмотрел на опухшее лицо, пощупал пульс.

— Умер.

А впереди, дымя трубами, маячили дома, в которых, как нам казалось, были и пища и тепло, где так хорошо можно отоспаться.

— Надо хоть что-нибудь достать. Пусть с боем, с жертвами, но пища должна быть в отряде. Надо спасать людей, — обратился я к Григорию Ивановичу. Он сам весь опух, лицо сделалось восковым. От голода он еле двигался.

Пошло нас шестеро. С трудом волоча ноги, мы двигались по заснеженному полю к дому, стоящему на отшибе.

Через окна доносился русский говор. Изредка слышались детские голоса.

«Кажется, свои», — подумал я и вместе с тремя партизанами открыл дверь в избу. Она была битком набита стариками, старухами и малолетними ребятишками. Все с удивлением поднялись с мест и смотрели на нас.

— Кто такие и чего надобно? — спросил поднявшийся с лавки высокого роста старик.

— Партизаны, дорогой папаша. Оказались в тяжелом положении, нужно хлеба. Умирают люди с голоду, — ответил я, опираясь о печку.

— Партизаны? Под самым-то фронтом? — недоверчиво произнес старик.

— Вот именно. Нас ведь много. Очень много и бьем врагов везде — и на фронте и около фронта, где немец попадет.

Люди минуту молчали, с любопытством разглядывали нас, потом не выдержали, старухи заплакали, начали обнимать нас, натаскали на стол вареной картошки, краюхи хлеба, принесли кастрюлю капусты. Потом нашли рваный мешок и все съестное сложили в него. Начались расспросы. Старики переглянулись, и один, видимо хозяин, сообщил, что две недели назад около деревни остановились партизаны Глебова, у них были раненые. Немцы окружили их, и все партизаны погибли. Погиб и командир.

Мы слушали стариков и сами говорили мало. Сказали только, что любой ценой, но мы победим, несмотря на лишения, и эта победа близка.

— Дай бог, — ответила старушка, совавшая мне за пазуху еще каравай черного хлеба с мякиной, и перекрестила меня.

Вторая группа, ходившая в другую деревню, тоже вернулась кое с какими продуктами.

Я подошел к Вифатнюку и дал ему пару вареных не успевших еще остыть картофелин.

— А, картошка, — проговорил он и, не сдирая шелухи, начал есть. — Вкусная, никогда еще такой не едал. Дай еще, хоть одну, — просил он.

— В обед получишь, будем варить заваруху, к ней дадим хлебца. А теперь потерпи.

— Ладно, — ответил он и снова начал возиться со своей радиостанцией, чтобы попытаться еще раз связаться с Большой землей.

За сутки мы прошли километров восемь. До линии фронта оставалось километров пятнадцать-двадцать. Изредка сюда доносилась артиллерийская канонада.

Неожиданно хлынул дождь. Он шел до полуночи. К утру потянул северный ветер, ударил сильный мороз. Наша рваная одежда превратилась в ледяные раструбы и отяжелела. Кое-как добрались до заросшей крупным ольховником болотины, чтобы развести небольшие костры, а главное — вскипятить горячей воды и сварить какую-нибудь похлебку. С большим трудом разожгли два костра.

Чуть в стороне, пристроившись на упавшем дереве, Вифатнюк начал, уже в который раз, возиться с радиостанцией. Опухшими пальцами он разобрал ее, прочистил гнезда ламп, концы проводов, затем снова тщательно собрал все и закинул антенну на ольховое деревцо. С большим трудом он надел наушники. Настраивал долго, потом махнул рукой.

— Нет, ничего не получается, — тихо произнес Вифатнюк и тут же припал на бок, затем повернулся на спину и вытянулся во весь рост. Вслед за ним в снег скользнула рация. Его приподняли. Он открыл глаза и с последним усилием прошептал:

— Умираю. Крепитесь, ребята.

Нас становилось все меньше и меньше. Совсем прекратились разговоры. Каждому хотелось выбросить из своих карманов и мешков лишний груз и посмотреть заодно, нет ли какого сухарика.