Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста

Мы с Сережей предупредили танкистов о близкой опасности и попросили взять нас на броню. Танкисты согласились, но предложили прежде выпить с ними по глотку водки и перекусить. Такое гостеприимство нас не столько тронуло, сколько удивило…

Вскоре мы мчались на танке в сторону Дзержинска. Ехали, пока не наткнулись на хвост огромной автоколонны, застывшей перед разрушенным мостом, который восстанавливали саперы.

Мы с Сергеем Полищуком побежали вдоль машин вперед — вдруг найдем своих? Так и случилось…

В это время сзади вспыхнула стрельба. Минут через десять, вернувшись к знакомому танку, чтобы попрощаться с танкистами, я с ужасом увидел их тела, лежащие на обочине дороги. Два майора тоже были убиты. Оказалось, что они переодетые немецкие диверсанты, чем-то выдавшие себя в наше отсутствие… Почему же тогда диверсанты не уничтожили меня и Полищука? Могли ведь еще там, на перекрестке!.. Вероятнее всего, мы им были нужны как «маскировочное» прикрытие.

Разумеется, я ощутил тогда мерзкий страх. Но не потому, что понял, в сколь опасной ситуации недавно находился. Стало страшно оттого, что я и Сергей по чистой случайности не лежали расстрелянными рядом с диверсантами. Задержись мы с ним у танка на несколько минут после того, как настигли колонну, нас могли сгоряча посчитать врагами и порешить заодно… Нам, тогда юношам, это казалось самым ужасным — погибнуть, ничего не совершив, не узнав, как закончится война… А тем более погибнуть по недоразумению, от руки своих, быть неузнанными и погребенными в одной яме с фашистами — от такой мысли волосы шевелились на голове… До сих пор живет этот страх в моем сердце…

Вспоминая о войне, я часто обращаюсь мыслью к засланным тогда на нашу территорию немецким диверсантам. Что это были за люди, кто они? Отлично владевшие русским языком, знавшие порядки в Красной Армии, храбрые и дерзкие, нередко шедшие на самопожертвование, расстреливая в упор наших генералов и командиров, особенно старших политработников. До сих пор не могу объемно ответить на этот вопрос, хотя подробно описал в романе «Война» биографию диверсанта Глинского (Птицына). Ведь многих из них перебросили на нашу территорию еще до начала войны. Об этом мне стало известно в последних числах июня или первых числах июля сорок первого, когда вокруг меня, умевшего читать немецкие топографические карты (наши были весьма приблизительными), знавшего после выучки в военном училище и самое элементарное — как безошибочно пользоваться компасом и прокладывать для маршрута «ломаный» азимут, сколотился отряд в девяносто шесть человек и мы сквозь леса и болота пробивались на восток. Удручало, правда, одно обстоятельство: в отряде были строевые командиры в воинском звании выше моего, но никто почему-то не хотел брать на себя командование… Помню в своем поведении и некоторую браваду, которая выражалась в том, что строго придерживался уставного порядка движения: «головной походной заставой», с головным и боковыми дозорами, ядром и прикрытием тыла, хотя пробирались мы главным образом через глухомань, куда немцы и носа не совали. Движение затруднял опечатанный железный ящик, снятый с политотдельской машины; его тащили на самодельных носилках в ядре и берегли пуще глаза: кто-то обронил мысль, что в ящике упаковано боевое знамя нашей 209-й мотострелковой дивизии. Надо было обзавестись для транспортировки ящика лошадью. И вот в ближайшую из ночей дозорные задержали на лесной тропе всадника. Как потом выяснилось, он оказался председателем одного из приграничных колхозов. При нем — мешок с крупной суммой денег. Потребовали объяснений и услышали удивительный рассказ, подтвержденный потом другими задержанными колхозными активистами. Суть его поразительна: за несколько дней до начала войны в конторе колхоза появились два командира Красной Армии, приехавшие на мотоцикле. Заявили, что имеют приказ «откупить» дальний колхозный луг для военных маневров. Тут же оформили документы, заплатили сумму денег, которую потребовало правление артели за потравленное сено, и строго предупредили: к лугу никому не приближаться, он будет оцеплен охраной… А ночью на луг стали садиться транспортные самолеты с советскими опознавательными знаками. Из них (как подсмотрели сельские пастушки) начали выгружаться немецкие танкетки, бочки с горючим, ящики с боеприпасами и группы военных в советской форме… Это и были немецкие диверсанты, которые потом причинили нашим войскам тяжелые бедствия.

Кстати, о железном ящике: в нем оказались чистые бланки партийных билетов, двенадцать тысяч рублей денег (партийные взносы) и политотдельская печать…

Мне известны два случая разоблачения абверовцев уже после войны. По подложным документам они прижились в одном нашем штабе и, видя неотвратимость поражения фашистской Германии, затаились. Даже бык ли повышены в воинских званиях, награждены, один из них обзавелся семьей. Но не учли одного: у них, как и у многих членов партии из наших разгромленных воинских частей, не оказалось партийных учетных карточек, После войны начали приводить в порядок партийные документы, заполнять новые карточки и сверять их с отчетными, хранившимися в Центральном Комитете. И обнаружились разные фотографии на новой учетной и старой отчетной карточках…

Но вернемся в начало июля 1941 года, когда велись бои на прорыв из окружения южнее Минска, распыленный выход (мелкими группами) на Березину, где занимали оборону наши малочисленные войска, подошедшие из глубины бывшего Западного особого военного округа. С Березины нас (командиров и политработников) отправляли в Могилев, где напряженно функционировал проверочный пункт. В Могилеве мне повезло — во дворе школы, в которой находился пункт проверки, я увидел майора Маричева (начальника инженерной службы нашей дивизии), сквозь форточку окна докричался до него и тут же получил «вотум доверия»: тогда важно было, чтобы кто-нибудь подтвердил твою довоенную причастность к Красной Армии. Мне даже удалось познакомиться с членом Военного совета фронта дивизионным комиссаром Д. А. Лестевым и рассказать ему, а затем написать об обстоятельствах разгрома диверсантами штабной колонны 209-й мотострелковой дивизии.

Из Могилева нас, группу политработников, отвезли в лес под Чаусы — в резерв политуправления Западного фронта, где мы получили назначение в 64-ю стрелковую дивизию полковника А. Я. Грязнова. До войны она дислоцировалась в Смоленске, успела прославить себя в боях с немцами при обороне Минска. А в эти июльские дни дивизия занимала оборону на рубежах речек Царевич и Вопь, изматывая врага частыми атаками в направлении Духовщины.