Владимир Логинов - Тени Сталина

Неотъемлемым качеством каждого большевика в настоящих условиях должно быть умение распознавать врага партии, как бы хорошо он не был замаскирован.

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б)

Москва, 1936 год, 29 июля

Известия ЦК КПСС. 1989. № 8

Любое политическое убийство всегда надо рассматривать в историческом ракурсе; только время и беспристрастные методы исследователя помогают в будущем рождению истины…

Интересно было слушать дебаты на телеэкране. Маститый профессор новейшей истории Наумов, допущенный к сокровенным документам цековских архивов, уверенно заявил, величественно разведя руки: докопаться до истины в деле Кирова невозможно, потому что документы исчезли, а всех «энкавэдэшников» уничтожили (тогда, между прочим, было ОППУ!).

Авторитетный профессор заблуждается. После убийства Кирова в Ленинграде арестов не было и люди в аппарате Ленинградского ОГПУ продолжали трудиться. А уж если быть точным, отсчет кровавая бухгалтерия сталинских репрессий начинает не с Ленинграда в тридцать четвертом, а раньше — с «Шахтинского дела» в двадцать восьмом!

Все эти детали на первый взгляд имеют значение для настоящей исторической науки, но абсолютно безразличны современным «историкам», работающим на политический заказ нового времени.

По принципу: частности значения не имеют, главное и так понятно! Принцип не нов, им успешно пользовался товарищ Вышинский!

В разные времена дело Кирова служило поводом к разноречивым толкам. В советский период официальная версия сводилась к акту террора, учиненного психопатом-одиночкой. И, возможно, в том крылась толика истины, потому что во время первого допроса, проведенного в стенах Ленинградского ОГПУ, Николаев плакал, божился в своем восторженном отношении к любимцу ленинградцев и еще клялся, что совсем не ревновал Кирова к бывшей жене.

Чтобы арестованный пришел в чувство и мог связно говорить, его заставили принять теплую ванну. Лишь после этого Николаев успокоился и смог вразумительно отвечать на вопросы.

Всех этих подробностей г-н Наумов не найдет в архивах. Их можно было слышать в рассказах Федора Тимофеевича Фомина, исполнявшего в день убийства Кирова обязанности начальника управления Ленинградского ОГПУ… и арестованного спустя почти три года совсем не по делу Кирова.

Чтобы больше не интриговать читателя, я расскажу все, что мне известно о выстреле в Смольном, и о том, как он аукнулся эхом в жизни одного из приближенных дружинников Дзержинского спустя десять лет отсидки в карельских лагерях.

Людям старшего поколения имя Фомина хорошо известно по его книжке «Записки старого чекиста», выпущенной в начале 60-х и сразу ставшей бестселлером не потому, что там были особые откровения, а потому, что подобной литературы до оттепели не было вообще, а это издание содержало документальное описание таких захватывающих событий, как дела Савинкова, генералов Слащева, Кутепова, батьки Махно, одесского бандита Мишки Япончика и еще многих, носивших звучные имена.

Сам Фомин с первых дней Гражданской войны самозабвенно служил революции. Недаром в одной из передач английской станции Би-би-си его назвали после выхода в свет книжки «фанатом». И действительно, имена Дзержинского и Менжинского были для него синонимами святости и бескорыстия. Кстати, в своей книжке Фомин нигде не упоминает трагедию в Смольном. Почему — станет понятно чуть ниже.

Но еще до выхода книги в свет произошли некоторые события, коснувшиеся прямо меня.

В 1934 году в управлении Ленинградского ОГПУ обязанности распределялись следующим образом. Начальник управления Медведь осуществлял общее руководство, его заместитель Запорожец отвечал за охрану секретаря обкома Кирова. Второй заместитель — Фомин командовал пограничными войсками в округе.

В конце ноября Медведь и Запорожец отсутствовали в городе. Медведь был в командировке, Запорожец лечился в Хосте. Все заботы по управлению легли на Фомина. Кстати, с Кировым ему приходилось поддерживать постоянную связь по обстановке в городе. Когда 1 декабря Киров был убит Николаевым, именно Фомин осмотрел место убийства, обыскал портфель, в котором Николаев пронес револьвер, и установил, что ему удалось несколько раз проникать в Смольный. То есть убийство Николаев замыслил давно. За расстановку постов и несение охранной службы в Смольном отвечал Запорожец, и Фомин был немало поражен царившими там разгильдяйством и халатностью.

Ничего, кроме истерики, допрос Николаева не дал. Он был экстренно «просвечен» оперативными методами, и перед Фоминым предстала взъерошенная натура не просто неудачника, брошенного женой и выгнанного со службы, но и неврастеника, граничащего с душевным заболеванием.

Из отрывочных и бессвязных высказываний Фомину удалось выудить претензии Николаева к бывшей жене, которая с головой увлеклась романом с Кировым, ощущение бессилия и ничтожности в собственных глазах опустошенного человека.

Все разговоры о сердечных делах Кирова и жены Николаева пошли потом от единственного допроса, который удалось провести в Ленинграде Фомину.

На следующий день все изменилось, а в истории возник еще один тупик. В Ленинград вернулся срочно вызванный Медведь, и в управление поступила спецдепеша от Ягоды с указанием дело немедленно прекратить и все материалы вместе с самим арестованным переправить в Москву. Интересно, что Медведя и Фомина в Москву не пригласили, а Запорожец так и не был отозван с отдыха(?!).

Если бы Ягода не распорядился передать Николаева на Лубянку, где его через две недели расстреляли, а Фомин смог провести хоть первичные следственные действия, убийство Кирова не было бы окутано роковой тайной.

Но Москва взяла инициатву в свои руки. Что дает многим историкам видеть в том прямой сталинский след, а вот современники придерживались в то время другого толкования: громкому убийству придавалось огромное политическое значение и заниматься им имел право только центр.

Уже после похорон Кирова в Москве и расстрела Николаева на Малых Каменных островах в особняке обкома состоялся «суд чести».

Прибывшие в Ленинград Сталин, Ворошилов и Ягода судили стоявших перед ними на гражданской плахе Медведя и Фомина.

— Как же вы могли упустить Кирова? — спросил Сталин. — Ну, у вас, Медведь, неполадки в семье. Раз в семье плохо, значит, и в делах толку не будет. За смерть товарища Кирова перед народом придется ответить.

К Фомину подошел Ворошилов:

— Фомин, я хорошо помню тебя по Царицыну. Как же ты такое допустил?

Фомин промолчал.