Святослав Рыбас - Сталин

Объединенный пленум ЦК и ЦКК 23 и 26 октября рассмотрел вопрос «О внутрипартийном положении в связи с фракционной работой и нарушением партийной дисциплины ряда членов ЦК».

Сталин коварно нанес удар, нарушив дух компромиссной договоренности. Троцкого и Каменева выставили из Политбюро, правда, оставили в ЦК. Зиновьева освободили от председательства в Коминтерне. Его сменил Бухарин.

Соратники Ленина были сброшены с пьедестала, оставшись рядовыми членами многочисленного ЦК.

В письмах Сталина Молотову отражено и его отношение к ближайшим соратникам, лишенное каких-либо иллюзий. Так, Орджоникидзе он называет «мелочным» и говорит, что «перестал встречаться с ним» 157. Видно, неуравновешенность и капризность Серго надоели Сталину. Вскоре он остывает и просит щадить самолюбие Орджоникидзе.

Вообще, порой Сталин испытывал очевидное интеллектуальное одиночество. Эти настроения выражены в его письмах жене, искренних, заботливых и дышащих любовью. Это отдельная тема, мы касаемся ее здесь, чтобы обратить внимание на явную его неудовлетворенность ближайшим окружением.

Читаем в письме Молотову: «Что касается святой тройки (Р. + Op. +B.), то о сем пока умолчу, т. к. поводов для разговора о ней будет еще немало. Ор. „хороший парень“, но политик он липовый. Он всегда был „простоватым“ политиком. В., должно быть, просто „не в духе“. Что же касается Р., то он „комбинирует“, полагая, что в этом именно и состоит „настоящая политика“» 158.

Кого скрывают инициалы? Вероятно, это Рыков, Орджоникидзе и Ворошилов.

«А Микоян — утенок в политике, способный утенок, но все же утенок. Подрастет — поправится» 159.

В оценках Сталина нет раздражения, скорее — констатация фактов.

Если оглянуться, то вокруг него нет настоящих борцов из старой гвардии. Они оказались либо в прошлом, либо не понимают его.

Кажется, Сталин именно тогда ощутил, что плата за его возвышение, за сильную власть может быть страшно тяжелой. Сравнивая его письма жене и коллегам, видим, что он подсознательно ищет сердечной защиты у жены. После ее самоубийства он станет несчастным и превратится совершенно в другого человека.

Касаясь внутреннего и семейного мира Сталина, надо сказать и о скромности его быта, которую можно сравнить с монашеским аскетизмом. Особенно чувствуешь это, когда в переписке с женой читаешь, что в ответ на ее просьбу выслать немного денег он, извиняясь, говорит, что высылает меньше, чем хотел, так как больше у него нет.

При этом Сталин знает, что далеко не все руководители так щепетильны.

Думается, в течение всей жизни его сильно задевала эта разница в этических нормах, и не однажды раздражение и гнев вырывались наружу. Один из таких случаев отметила дочь Светлана, описывая реакцию отца на то, что для детей руководителей во время эвакуации правительства в Куйбышев (осень 1941 года) была организована специальная школа.

«Отец вдруг поднял на меня быстрые глаза, как он делал всегда, когда что-либо его задевало: „Как? Специальную школу? — Я видела, что он приходит постепенно в ярость. — Ах вы! — он искал слова поприличнее, — ах вы, каста проклятая! Ишь, правительство, москвичи приехали, школу им отдельную подавай! Власик — подлец, это его рук дело!..“. Он был уже в гневе, и только неотложные дела и присутствие других отвлекли его от этой темы» 160.

Глядя на советских руководителей, Сталин должен был чувствовать не только одиночество, но и разочарование. С годами этот груз становился все тяжелее.

После XV партконференции на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна Сталин нанес Каменеву завершающий удар, приведя в своем заключительном слове факт отправки в марте 1917 года из Ачинска приветственной телеграммы великому князю Михаилу Романову, подписанной Каменевым.

Несмотря на несколько отчаянных выкриков Каменева («Скажи, что ты лжешь! Скажи, что ты лжешь!») и реплики Троцкого, намекающей на формулировки ленинского «Письма к съезду» («Это грубость и нелояльность!»), Сталин добился своего.

Позже, 26 декабря, он написал Молотову: «Расширенный пленум ИККИ прошел недурно. Резолюцию XV конференции утвердили единогласно (воздержался один бордигианец из Италии). Наши оппозиционеры — дурачье. Черт толкнул их полезть сечься, — ну, и высекли. Ввиду хулиганского выступления Каменева мне пришлось напомнить ему в заключительном слове о телеграмме М. Романову. Каменев выступил с „опровержением“, сказав, что „это ложь“. Зиновьев, Каменев, Смилга и Федоров внесли в Политбюро „заявление“ с „опровержением“, потребовав его опубликования. Мы опубликовали это заявление в „Большевике“ с ответом ЦК и с документами, убивающими Каменева политически. Считаем, что Каменев выведен из строя и ему не бывать больше в составе ЦК» 161.

От этих строк веет непреклонностью. Он не вспомнил о молодых годах, когда в Тифлисе познакомился с Каменевым, о совместной ссылке в Туруханском крае, о тесном союзе с ним в Петрограде в 1917 году.

Наверное, возле него еще были люди, которым он мог что-то сказать по этому поводу. Но посочувствовать или пожалеть бывшего товарища — едва ли. Потому что борьба уже перешла критический рубеж.

Вот его жестокая и принципиальная оценка «священного символа», вдовы Ленина:

«Крупская — раскольница (см. ее речь о „Стокгольме“ на VI съезде). Ее и надо бить, как раскольницу, если хотим сохранить единство партии. Нельзя строить в одно и то же время две противоположные установки. И на борьбу с раскольниками, и на мир сними. Это не диалектика, а бессмыслица и беспомощность» 162.

Одновременно с разгромом бывших соратников Сталин в реализации своей идеи построения социализма в одной стране стал неожиданно поворачиваться к старым ценностям.

В 1926 году произошло одно поразительное событие в литературном и театральном мире, которое еще недавно было бы безоговорочно признано контрреволюционным: в Московском Художественном театре была поставлена пьеса Булгакова «Дни Турбиных» («Белая гвардия»).

Если бы не эта постановка, Булгаков, в молодости служивший врачом в деникинской армии, вряд ли бы умер своей смертью. 7 мая 1926 года у него на квартире был обыск, изъяты рукописи повести «Собачье сердце» и дневник. На допросе в ОГПУ он признался: «В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России… Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением…» 163

Но 5 октября, в разгар борьбы с «новой оппозицией», по решению Политбюро «Белая гвардия» (все же переименованная в «Дни Турбиных») была поставлена! Перед этим ОГПУ пьесу запретило. 30 сентября Политбюро подтвердило разрешение Наркомата просвещения и отменило решение ОГПУ.