Жан Кокто - Белая книга

Божественное время! Церковь баюкала меня в объятиях. Я ощущал себя приемным сыном всеобъемлющей семьи. Хлеб причастия, хлеб пречистый делает тело легким, снежно-нежным. Я всплывал к небу, как пробка на поверхность воды. Во время мессы, когда звезда пресуществления стоит над алтарем и все головы склоняются, я горячо молил Святую Деву принять меня под Свое покровительство: "К Вам взываю, Мария, — шептал я, — не Вы ли — сама чистота? Разве есть Вам дело до мнений света и длины юбок? Не взираете ли Вы на то, что люди считают непристойным, так, как мы смотрим на любовные связи пыльцы и атомов? Я повинуюсь велениям служителей Сына Вашего на земле, но знаю, что доброта Его шире воззрений какого-нибудь отца Угрюмуса или старого уголовного кодекса. Да будет так".

После религиозного взлета бывает душевный спад. Это сложный момент. Ветхий человек не отпадает так легко, как невесомые выползки, которые ужи развешивают на колючках шиповника. Сперва это любовь, как гром с ясного неба, обручение с Возлюбленным. Потом — брак и строгости долга.

Вначале все совершается в каком-то экстазе. Неофит исполнен дивного рвения. Охолонув, он начинает ощущать, как трудно вставать и идти в церковь. Посты, молитвы, службы требуют отдать им все. Дьявол, который вышел было в дверь, входит в окно, переодевшись солнечным лучом.

В Париже невозможно спасать душу: слишком многое ее отвлекает. Я решил уехать к морю. Там можно будет делить время между церковью и лодкой. Я буду возносить молитвы над волнами вдали от всяческой суеты.

Я заказал себе номер в Т-ской гостинице.

С первого же дня в Т. жара подсказывала одно: раздеться и наслаждаться жизнью. К церкви надо было подниматься по зловонным улицам и крутым ступеням. Церковь эта была пустынна. Грешники туда не ходили. Я восхищался не признанностью Бога: такова не признанность шедевров. Что не мешает им быть знаменитыми и внушать трепет.

Увы! Что бы я ни говорил, эта пустота на меня действовала. Я предпочитал лодку. Заплывал как можно дальше, бросал весла, раздевался донага и ложился, беспорядочно раскинувшись.

Солнце — опытный любовник, знающий свое дело. Сначала он всего тебя оглаживает своими крепкими ладонями. Обнимает. Охватывает, опрокидывает, и вдруг очнешься, как я, бывало, ошеломленный, с животом, орошенным каплями, похожими на ягоды омелы.

Мои расчеты не оправдались. Я был сам себе противен. Пытался взять себя в руки. В конце концов вся моя молитва свелась к просьбе Богу о прошении: "Боже мой, Вы дадите мне прощение, Вы понимаете меня. Вы понимаете все. Не Ваше ли произволение, не Ваше ли творение все сущее: плоть, половые инстинкты, волны, небо и солнце, которое, полюбив Гиацинта, превратило его в цветок".

Я нашел себе для купания маленькую пустынную бухточку. Там я вытаскивал лодку на гальку и обсыхал среди выброшенных морем водорослей. Однажды утром я обнаружил там юношу, который купался нагишом и спросил, не шокирует ли меня это. Я отвечал с откровенностью, не оставлявшей сомнений в моих склонностях. Мы растянулись бок о бок. Я узнал, что он живет в соседней деревне ради укрепления здоровья — он был предрасположен к туберкулезу.

На солнце чувства растут стремительно. Мы перескакивали через ступени и, постоянно встречаясь на вольной природе, вдали от всего, что отвлекает сердце, вскоре уже любили друг друга, ни разу не заговорив о любви. Г. покинул свой постоялый двор и перебрался ко мне в гостиницу. Он верил в Бога, но выказывал ребяческое безразличие к догмам. Церковь, — твердил этот очаровательный еретик, — требует от нас нравственной просодии — не менее жесткой, чем поэтическая просодия Буало. Иметь опорой для одной ноги Церковь, которая незыблемо стоит на месте, а для другой современную жизнь — значит добровольно жить раскоряку. Повиновению пассивному я противопоставляю повиновение деятельное. Бог любит любовь. Любя друг друга, мы показываем Христу, что умеем читать между строк сурового по необходимости закона. Обращаясь к массам, приходится прибегать к запретам, разграничивая обычное и редкостное.

Он смеялся над моим чувством вины, которое называл слабостью. Я люблю вас, — повторял он, — и для меня любить вас — счастье.

Возможно, наш прекрасный сон так бы и длился в этом краю, где мы жили частью на земле, частью в воде, подобно мифологическим божествам; но мать отзывала его домой, и мы решили вернуться в Париж вместе.

Мать эта жила в Версале, а я у отца, так что мы сняли номер в гостинице и там каждый день встречались. Он водил дружбу со многими женщинами. Это не слишком меня беспокоило, ибо мне часто доводилось наблюдать, насколько гомосексуалисты ценят женское общество, тогда как любители женщин глубоко их презирают и, используя их, в остальном предпочитают мужскую компанию.

Как-то утром, отвечая на телефонный звонок из Версаля, я заметил, что этот благоприятствующий лжи аппарат доносит до меня не такой, как обычно, голос. Я спросил, вправду ли из Версаля он звонит. Он замялся, поспешил назначить мне свидание в гостинице на четыре часа того же дня и повесил трубку. Холодея до мозга костей, побуждаемый маниакальным желанием узнать все, я перезвонил его матери. Она сказала, что он уже несколько дней не появляется дома и ночует у товарища из-за какой-то работы, которая допоздна удерживает его в городе.

Как дожить до четырех часов? Тысячи обстоятельств, только и ждавших знака, чтобы выступить из тени, стали орудиями пытки и принялись меня терзать. Истина била в глаза. Г-жа В., которую я считал всего лишь приятельницей, была его любовницей. Он встречался с ней вечером и проводил у нее ночь. Эта уверенность хищным зверем когтила мне грудь. Как ни ясно я видел правду, у меня еще оставалась надежда, что он найдет оправдания и сумеет доказать свою невиновность.

В четыре часа он признался, что прежде любил женщин и порой возвращается к ним, влекомый неодолимой силой; меня это не должно огорчать; это совсем другое; он любит меня, он сам себе противен, он ничего не может с этим поделать; в каждом санатории полно подобных случаев. Надо списать эту сексуальную двойственность на туберкулеза.

Я потребовал, чтоб он выбирал: я — или женщины. Я ожидал услышать, что он выбирает меня и постарается отказаться от них. И ошибся. "Я боюсь, — отвечал он, — пообещать и нарушить слово. Лучше порвать. Ты бы слишком страдал. Я не хочу заставлять тебя страдать. Разрыв причинит тебе меньше боли, чем нарушение обещаний и ложь".

Я стоял у двери, до того бледный, что он испугался. "Прощай, — выговорил я безжизненным голосом, — прощай. Тобой было наполнено мое существование, и у меня не было больше никакого дела, кроме тебя. Что со мной станет? Куда мне идти? Как мне ждать ночи, а за ночью дня, и завтрашнего, и послезавтрашнего, как мне проводить недели?" Сквозь слезы я только и видел расплывчатую, колышущуюся комнату и бессмысленными движениями считал на пальцах.