Сергей Труфанов - Святой черт

А я-то, бедный, вплоть до настоящего времени считал Синод поместным собором, непогрешимым, действующим по изволению Духа Святого. Да и я ли один так думал? Не вся ли русская православная Церковь считала Синод органом Духа Святого, живущего в Церкви и управляющего Ею? И вот митрополит Антоний торжественно заявил, что Синод может ошибаться… Ну, владыка, счастье твое, что ты так скоро после своей резолюции убрался к праотцам, а то досталось бы тебе, когда раскусили бы, в чем дело; не сдобровать бы тебе! Я же тебе, мертвому, славу пою! Ты открыл людям глаза. Ты сказал им, - хотя и не хотел того говорить и думал, что не сказал, - то, что они считали Богом, не - Бог. Велика твоя, покойничек, заслуга, хотя ты и бессознательно по чувству политиканства, совершил этот подвиг.

Синода, как органа Св. Духа, больше не существует, как и не существовало никогда!

Если так, то чем же вы, святители, гордитесь? И какое вы имели право так жестоко расправиться с человеком, пожелавшим остаться верным правилам соборным и Апостольским?

Одновременно с епископом Гермогеном вы, святители, заточили в темницу и меня, грешного, опять является вопросом: за что?

Совершенно без всякой видимой причины.

Вся Церковь русская, в лице своих лучших сынов и дочерей, обращалась к вам и спрашивала несколько раз у вас: «За что заточен Илиодор? За что он изгнан из Царицына?» И вы ничего не отвечали и до сих пор не отвечаете. Да и что вы можете ответить? Если вы, паче чаяния, осмелились бы сказать правду, то тогда половина бы Церкви от вас отпала. Поэтому вы из-за страха не говорите правду. Так я за вас скажу в своем месте. Вашим же утверждениям о том, что я сослан за вредное влияние на епископа Гермогена, никто не поверит. Если же кто-либо поверит, то тому я заранее скажу, что из Царицына в Петербург я приехал исключительно по требованию своего епископа - святителя Гермогена. О том же, что будто бы я, живя в Петербурге вместе с еп. Гермогеном, влиял дурно на него и подбивал бороться с неправдою синодскою, смешно даже и думать. Разве мог я, ничтожный человек, как-нибудь влиять на такого колосса, богатыря мысли и воли, каким был всегда и есть доблестный Гермоген. Я рад бы был очутиться в подобной роли, почел бы это честью для себя, но этого нет; и утверждать этого я никак не могу, чтобы не оскорбить великого Гермогена; оскорбить его тоже не могу, потому что я люблю его и Истину Божию.

Нет-нет, не вопрос о диакониссах - причина ссылки епископа Гермогена и, значит, моей, а нечто другое, ужасное, потрясающее и для истинного человека-христианина нравственно не переносное.

Вы, изменники Христу, заключили меня, по приказанию сильных людей за изобличение хлыста Распутина!

Как вы поступали со мною и моими возлюбленными дорогими духовными детьми?

Полагаю, что и сами вы не откажетесь, что все то, что было мне и моим детям сделано неприятного духовными и светскими властями с 18-го января 1912 года и до сего дня, сделано по вашему благословению.

Когда вы, 18 января, сделали постановление о ссылке меня во Флорищеву пустынь, меня, по вашему благословению, арестовали жандармы. За что? Я, действительно, хотел идти пешком в Сергиеву лавру, а оттуда во Флорищеву пустынь, ибо в вашем постановлении не было сказано, как отправляться мне в место ссылки: пешком или на поезде; денег на проезд у меня не было, вы не дали, и я решил идти пешком. И пошел. Но когда увидел, что меня ловят везде власти, я вернулся в Петербург, после потрясения нравственного и физического отдохнуть в доме одного порядочного человека и сам, добровольно, заявился властям с условием, чтобы меня чины полиции не сопровождали до пустыни; я давал слово министру внутренних дел направиться прямо на место назначения. Министр обещал не делать за мною надзора, но обманул. Не успел я войти в вагон поезда, как из этого вагона выгнали всех вольных пассажиров, а их места заняли жандармы. Зачем это нужно было делать? Зачем было так меня оскорблять? Зачем было так жестоко попирать мое слово и обманывать меня? Неужели вы думали, что я мог после слова, данного мною, направиться не во Флорищеву пустынь, а в Царицын? Глупо! Да если бы у меня было намерение проникнуть в Царицын, то хоть бы вы благословили правительство мобилизовать всю российскую армию, чтобы не пропустить меня в Царицын, я все равно бы проник туда и посрамил бы вас и всех насильников! Повторяю, я добровольно хотел ехать в пустынь, а вы меня на первом шаге так безбожно оскорбили. Неужели вы поверили отвратительному клеветнику - еп. Антонию, громко в те дни заявлявшему в газетах, что я - человек обмана?..

В Москве, по вашему благословению, меня окружили на перроне вокзала около тридцати полицейских чинов. Народ, там присутствовавший, с недоумением смотрел на эту необычайную картину, смотрел, и, конечно, соблазнялся. Чувствовали ли вы это?

Ну, где же вам чувствовать, когда, быть может, вы в тот час прочитали интересные подробности бракоразводного дела.

Привезли меня во Флорищеву пустынь.

Здесь я должен немного остановиться на описании жизни этой обители, чтобы вас, святители, познакомить с нею; а то ведь, вы засели в высоких палатах и ничего не видите, что делается в народных низах. Да и не интересуетесь вы этим; для вас интересно только то, где и кем приготовляется вам хорошенькое местечко с 20-ю тысячами дохода, орденом или что-либо подобное; а как протекает жизнь обитателей и люда христианского, это вас настолько интересует, поскольку эти интересы связаны с вашим, простите, брюхом и поповским карманом.

Флорищева пустынь - это не обитель, а дом терпимости. Здесь почти каждый монах имеет женщину, а то и две. Неимение женщины обусловливается не требованием аскетизма, целомудрия и воздержания, а количеством лет, проведенных в обители тем или иным монахом: если кто долго живет в обители, тому можно иметь жену свободно; если кто только поступил, тому можно заводить женщину с оглядкой. На этот счет был такой случай. Поступил в обитель один послушник; по прошествии года он завел себе возлюбленную; настоятель призывает его и говорит: «Э, э, э! Ты только один год пожил, а уже завел себе кралю!»

Раза два или три в году собираются в обитель богомольцы, преимущественно женщины; большинство из них приходят не Богу молиться, а блудодействовать с монахами. Монахи и распутные женщины ведут себя в обители весьма откровенно, даже без границ. Так, у одного иеромонаха в келье его краля напилась в попойке до бесчувствия. Другие монахи взяли ее на руки, как мертвую, понесли по двору с пением: «со святыми упокой», а ее возлюбленный, иеромонах, шел сзади и притворно, конечно, плакал навзрыд, как будто в самом деле близкого покойника хоронили.

По пьянственному делу в доме отца настоятеля бывают еще и вот такие случаи. Приезжали однажды к нему в гости местные, Гороховецкие, полицейские власти, напились все пьяными, открыли окна и давай стрелять из револьверов в лес. Пьяный иеромонах, живший по соседству с настоятелем, выскочил из кельи и начал ударять в набат. Поднялась, конечно, тревога в монастыре… Все это дело с тех пор стало называться монастырскою потехою и… только! Бывали здесь потехи еще и получше. Так, рассказывают. Послушники взяли таз, налили в него воды, испражнились в воду, понесли таз с испражнениями вокруг собора и всем встречным говорили: «Покланяйтесь, покланяйтесь! Вот несем мощи. Жертвуйте!»