Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Подозревая, что его речи не встречают сочувствия, Гексли не изъявил желания углубляться в подробности, но мало-помалу его заставили разговориться.

— Бальфур употребляет слово «явление», — утверждал он, — только применительно к внешнему миру, но не к миру внутреннему. Выпады его справедливы лишь по отношению к последователям Конта, которые не считают психологию наукой… Все эмпирики от Локка и до наших дней наблюдают явления, относящиеся к мышлению как таковому, вне всякой связи с анализом ощущения как такового. Ни одному человеку в здравом уме не придет в голову, разумеется, что чувство красоты или религиозное чувство, — тут он церемонно поклонился священнику, — или чувство нравственного долга можно объяснить посредством ощущений или постичь через ощущения.

— Но ведь мистер Бальфур, — возразил на это Уорд, — без сомнения, излагает не столько то, что натуралисты думают, сколько то, что им логически полагалось бы думать. В наш век Милль едва ли не единственный среди них честно подошел к этому вопросу и вынужден был ограничить человеческое познание лишь тем, что « существуют постоянные возможности ощущений».

Гексли преспокойно ответил, что эмпирики вовсе не обязаны безоговорочно принимать все теории Милля; По его мнению, книге Бальфура нельзя отказать в литературных достоинствах, но «никакого толку в главных спорных вопросах от нее нет — одно разочарование».

— И все же никто еще не дал ему достойной отповеди, — с невинным видом ввернул Уорд.

— Правильно! — зловеще сказал Гексли. — Но за этим дело не станет.

По просьбе. Ноулса Гексли уже взялся писать ответ. Он подступил к «Основаниям» более или менее уважительно, надеясь, по-видимому, показать, что просвещенный консерватор в душе агностик; но чем дальше он читал книгу, тем больше обнаруживал в ней пороков. Бальфур просто-напросто являл собой лишнее доказательство того, что политики по природе своей тупицы. «Я склонен думать, — писал Гексли Ноулсу, — что методы, коими пользуются политические лидеры, губят их интеллект, и он становится не пригоден ни на что серьезное».

Холода тем временем затягивались, и в Истборне началась инфлюэнца. Гексли сидел у камина, ежился, ожидая, когда инфлюэнца пожалует и к нему, и обнаруживал в книге Бальфура такое множество ошибок, что ему пришлось разделить свой ответ на две части. Он уже отослал первую, почти закончил вторую и тут все-таки слег.

Первая часть «Нападок мистера Бальфура на агностицизм» надлежащим порядком появилась в «Девятнадцатом веке» за март 1895 года. По сути дела, Гексли приводил здесь старые доводы в защиту против довольно-таки новых нападок. Натурализм Бальфура, утверждал он, не имеет ничего общего ни с агностицизмом автора статьи, ни с эмпиризмом Локка. Агностицизм вовсе не отрицает возможность существования сверхъестественного мира. Он отрицает лишь наличие в настоящее время достоверных сведений об этом мире. Эмпиризм вовсе не ограничивается изучением материальных явлений. Он рассматривает также явления духовные, и, стало быть, таким образом, может в конечном счете подвести научную основу под нравственную жизнь. Итак, нападкам подверглись наиболее догматические воззрения Гексли, но он опять вывернулся, подчеркивая свой скептицизм.

Эту свою первую статью он весьма метко охарактеризовал как «кавалерийскую атаку». Вторая статья должна была ввести в бой штыки и тяжелую артиллерию. Правда, она увидела свет только в 1932 году, когда Хустон Питерсон опубликовал ее — в виде чернового незаконченного наброска — как приложение к своей книге «Гексли — пророк науки». Нетрудно понять, что разумел Гексли под штыками и тяжелой артиллерией. Одно за другим он громит общие положения Бальфура, направленные против натурализма. Он разбирает едва ли не каждое слово, каждую мысль, так что в конце концов от них не остается камня на камне. Гексли отрицает, что агностики считают вселенную неразумно устроенной. Так, например, головастик — разумно устроенный организм, разумно приспособленный к среде, окружающей его в мире. Следовательно, силы, создавшие и его и вселенную, разумны. И опять-таки, утверждает Гексли, агностики верят в нравственные законы. Эти законы нерушимы до тех пор, пока не изменятся человеческая природа и социальные условия. Но социальные условия — и человеческие идеи — уже сейчас производят революционные перемены в нравственных законах. Гексли опровергает Бальфура, не вполне постигнув смысл его книги.

В заключение Гексли, что с ним бывало не часто, критикует христианство как нравственный идеал:

«Верить вопреки велениям здравого смысла; отвергать сердечные побуждения, несущие на себе греховный отпечаток, и принципы, порожденные сознанием правоты; отрекаться от всех человеческих интересов, подавлять желания и исповедовать квиетизм, покорясь промыслу Святого Духа, — вот пути к совершенству, которые большинство христиан приемлют теоретически, хотя, по счастью, в той или иной мере попирают на практике».

И далее: «Они видят для себя и других единственную цель — спасение души; во имя этого они готовы презреть все — и патриотизм, и заботы об общественном благе». Заодно он воспользовался случаем изложить сущность своих расхождений со Спенсером: он не одобряет априорный метод Спенсера, его формулировку эволюционного принципа, а равно и этические и политические выводы, которые тот делает из этого принципа.

Гексли становилось все хуже. Он следил за течением своей болезни с кислым любопытством, почти с безразличием. Вначале доктор нашел у него «легкую форму» инфлюэнцы. Гексли невольно подумалось, какова же в таком случае должна быть тяжелая форма. «„Легкость“, на мой взгляд, несколько странная: кашляю по четырнадцать часов кряду». И все же он выдержал и инфлюэнцу, и ее осложнение — бронхит. Но теперь сдали сердце и почки. Доктор встревожился. «Меня всякий день кладут под навесом в саду, — писал больной Гукеру, — и я как можно больше времени провожу на свежем воздухе». Когда его сын Леонард спросил, как он себя чувствует, он нетерпеливо отмахнулся:

— Труп трупом, только доставляю заботы другим.

Леонард нашел, что он исхудал, но загорел, бодр, оживлен. До последнего дня он жадно интересовался своим садом и, когда уже не мог там бывать, каждый день справлялся о цветах, о саженцах.

Он понимал серьезность своего состояния и все же не собирался сдаваться. Он сказал сиделке, что врачи, несомненно, ошибаются, не может быть, что это болезнь почек; будь они правы, он бы уже агонизировал. Между прочим, врачи действительно удивлялись, почему этого не происходит. Дрожащей рукой он написал Гукеру, что газеты зря бьют тревогу. Через три дня у него стало плохо с сердцем, а вечером 29 июня 1895 года в возрасте семидесяти лет он тихо скончался.