Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Он говорил о том, какую славную роль может избрать его страна.

«Сыграет ли Англия эту роль? Это зависит от того, как вы, люди Англии, будете обращаться с наукой. Лелейте ее, чтите, неукоснительно и беззаветно следуйте ее методам во всех отраслях человеческих знаний, — и будущее нашего народа превзойдет величием его прошлое. Но внемлите тем, кто желал бы заткнуть ей рот, сломить ее, — и боюсь, что дети наши увидят, как слава Англии, точно король Артур, канет в мглу, и слишком поздно будет тогда вторить горестному причитанию Джиневры:

Это говорит подлинный проповедник. И речи его — по крайней мере, у многих — вызывали те же чувства к новой вере и ее священнослужителям, какие рождают речи пастыря в душах прихожан.

Как протекала бы полемика об эволюции, не будь на свете Гексли? Бесспорно, что рано или поздно «Происхождение» точно так же оказало бы глубокое влияние на науку и религию. Бесспорно, что все равно почти так же прославилось бы имя Дарвина. Слово «агностик», наверное, придумал бы Лесли Стивен [112], а популяризаторов природоведения возглавил бы Джон Тиндаль. Но никогда науке не добиться бы такого сиятельного почета среди политиков и деловых людей, не занять такого видного места в учебных программах конца XIX века. Менее стремительной, менее полной и, уж конечно, менее драматичной была бы общая ее победа над старыми устоями. То, что могло бы и обещало стать унылой войной на измор, Гексли обратил в захватывающее сражение. Он породил легенду, героями которой стали он сам и Дарвин, он основал новую жреческую касту и чуть не сделал Англию оплотом науки.

Зачарованно наблюдая, как содрогаются в смятении умы Англии — мирские, научные, церковные, — Чарлз едва не позабыл про собственное страждущее семейство. Мало-помалу до него дошло, что все оно, до последней старой девы, стоит за него. Если бы книгу не удостоили вниманием, родня, пожалуй, ополчилась бы против каждого его кощунственного слова. Ну а при таком обороте дела, как теперь, они хоть и тревожились немножко, но весь свой пыл употребили на то, чтобы в истовой и прочной родовой сплоченности ненавидеть его бессовестных обидчиков. Эразм и тот не остался в стороне от великого похода за торжество «Происхождения» — вплоть до того, что самолично зондировал доктора Генри Холланда, который в то время как раз приступил к знакомству с книгой. Раньше, чем этот видный медик дошел до того места, где речь идет о глазе, Эразм сам завел с ним разговор на эту тему. Как и все прочие, доктор Холланд дрогнул. Вот как это было:

«…у него захватило дух — нет-нет, совершенно невозможно, а как же строение, а как же функции — и так далее, и так далее, — но, когда он прочел сам, стал хмыкать и бормотать — м-да, пожалуй, отчасти и допустимо, потом выставил как возражение кости уха, которые выходят за всякие рамки постижимого и вероятного».

Что до него самого, признавался Эразм, у него за последнее время нелады с головой. Тем не менее он заявляет, что ничего интереснее «Происхождения» не читал в своей жизни. Может быть, он не ощутил в должной мере «острую нехватку разновидностей», но, с другой стороны, сомнительно, чтобы «палеонтологи могли их различить, если бы, к примеру, все, что есть сейчас живого, стало ископаемым». Лично ему больше по вкусу априорные рассуждения. «А если факты им не соответствуют — что ж, тогда, я считаю, тем хуже для фактов». Он повторил, что книга его поразила. Несмотря на это, он предсказывает: со временем выяснится, что все изложенные в ней идеи уже давным-давно пришли в голову кому-то другому. И еще он предсказывает, что, если его брат будет подольше изучать муравьев, он обнаружит, что у них имеются свои епископы, а не только свои солдаты и рабы. «У муравьев соблюдается предельная экономия, — не без сожаления заметил Чарлз, — усопших собратьев они без лишних церемоний съедают».

Из ближайших членов семьи одна только Эмма внушала ему глубокую озабоченность. Вскоре после их свадьбы она написала ему письмо о религии, в котором изложила викторианскую дилемму не по-викториански смело и четко. «Душевное состояние, — писала она, — которое я хочу сохранить вместе с уважением к тебе, таково: ощущать, что, пока ты действуешь честно и добросовестно, желая и пытаясь познать истину, ты не можешь быть не прав». С другой стороны, она сознавала, что, постоянно поглощенный научными идеями, он может, в конце концов, счесть размышления религиозного свойства напрасной и огорчительной тратой времени. Больше того: «не случится ли так, что неизбежное в научных занятиях обыкновение ничему не верить, пока это не доказано, слишком повлияет на твою душу в отношении к другому, чего нельзя доказать тем же путем и что, если только оно существует, скорей всего недоступно нашему разумению?» Наука Чарлза могла быть ей скучна, но Чарлз-ученый — никогда. «Не думай, — заключает она, — что это не мое дело и оно не так уж много для меня значит. Все, что касается тебя, касается и меня, и я чувствовала бы себя очень несчастной, если бы не считала, что мы принадлежим друг другу навеки».

По-видимому, она ничем не выдавала своей тревоги из-за неверия Чарлза. Ее письма к детям сжаты и лаконичны, как военные депеши герцога Веллингтонского:

«Даун, Браунли, Кент.

13 ноября 1863 г.

Милый Ленни!

Ты так мелко писать не умеешь, я знаю. Так пишет твое тонкое перышко. Последнее письмо ты написал скучновато, зато совсем без ошибок, а это для меня важнее.

Мы взяли на пробу новую лошадку, очень норовистую, славную и красивую, только что-то слишком уж она дешева. Папе гораздо лучше, чем было, когда приезжал Фрэнк. Для тебя есть марки, Горас говорит, что одна — новая, американская, пятицентовая.

Ну, дружок, до свидания. Твоя Э. Д.

P. S. Принимайся-ка за свое рукоделье».

И все же Эмма отнюдь не оставалась невозмутимой. Дни, когда вышло в свет «Происхождение», дети вспоминают как «холодное и несчастное время». Все семейство лязгало зубами в ледяных, скверных комнатенках Илкли, где Чарлз в полном упадке сил лечился на водах. Но вот хлынули письма от крупных ученых. Родители были в сильном волнении. Вероятно, большинство писем Эмма читала детям, но письма Седжвика, «полного ужаса и поношений», она не показала даже Генриетте.

Пока маститые мужи науки, подав впросак, хмурили над «Происхождением» лбы и скребли в затылках, юные Дарвины с живой, безошибочной, природной сообразительностью смышленых детей все, как один, становились дарвинистами. Горас озадачил отца собственной теорией о гадюках.

«Горас мне вчера говорит:

— Если все начнут убивать гадюк, они тогда не будут так жалиться.