Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

Сердца дарвинистов наполнились гордостью, их уста — хвалебными речами. Гукер нашел книгу «умнейшей»; Ляйелл, как всегда, горячий и чуждый своекорыстию, считал, что, будь она чуточку длинней, получился бы настоящий шедевр.

«Дайте ему досуг, который есть у нас с Вами, — писал он Дарвину, — прибавьте к этому всю мощь и логику его лекций, его обращения к Геологическому обществу и полдесятка последних его работ (письма о теории Дарвина в «Таймс» и т. д.), да объедините все это в одну книгу — какое бы место он занял!»

Дарвин тоже жалел, что книга маловата. Отчего было не сказать несколько слов о ложных ребрах, о межчелюстной кости, о мышцах уха, о повадках молодых орангутангов в зоопарках Европы… Но все равно он не мог налюбоваться, нахвалиться этой работой. Страницы 109–112 по совершенству и сжатости не уступают любому месту из Бекона, а «что за восхитительная шпилька» (по адресу Оуэна, естественно) на странице 106! Да и как было не хвалить автора, который так успешно выигрывает за тебя бой, так превосходно толкует твое учение, так поэтически объявляет его основой цивилизации и движущей силой прогресса?

«Место человека в природе» особенно порадовало Дарвина еще и потому, что «Древность человека» принесла ему горькое разочарование. История дружбы Ляйелла с Дарвином — это мирная и не очень простая повесть о мастере, который на старости лет едва не угодил в подмастерья. Это длительное и глухое столкновение Зораба и Рустама [133], в котором совсем не было ожесточения, было много великодушия, доля отчуждения, налет грусти и под конец — некое подобие смерти. Нам, тоже стоящим на перепутье, все-таки трудно понять, отчего, разрываясь меж старым и новым миром, викторианцы, подобные Ляйеллу, с отчаянным упорством цеплялись за любой самый шаткий компромисс. Частично трагедия, конечно, состояла еще и в том, что Дарвин был стольким обязан Ляйеллу.

С середины 40-х годов, то есть со времени знакомства с находками Буше де Перта в Абвиле, Ляйелл убедился, что человек несравненно старше, чем он — или пророк Моисей — мог подумать. Прочитав в 1859 году «Происхождение видов», он решился сказать об этом открыто.

Дарвина, который, стоя на вершине эволюционной гипотезы, вполне свыкся с этим взглядом, на первых порах обнадежила и слегка встревожила такая неустрашимость его друга. «Какова ирония, — писал он Гукеру, — не он ли постоянно увещевал меня обходить стороной проблему человека!» Дарвин давно установил, что, сделав хотя бы шаг навстречу его учению, люди, как правило, со временем идут дальше, а кто уже пошел дальше, со временем перейдет в его веру. Ляйелл успел пройти немалый путь и в волнующие дни вслед за выходом в свет «Происхождения», казалось, стоял уже на самом пороге эволюции. Он прекрасно отдавал себе отчет в том, что означает переход в новую веру.

«Я… совершенно готов безоговорочно принять Ваши толкования фактов, — писал он Дарвину в 1859 году, — …и уже давно с полной ясностью вижу, что малейшая уступка повлечет за собой все, что Вы предсказываете на заключительных страницах.

Это и заставило меня столько времени пребывать в нерешительности, с постоянным ощущением того, что и человек со всеми его расами, и прочие животные, и растения едины, и если хотя бы на миг признать какую-то причину, будь то vera causa [134]или иная, совсем неведомая, вымышленная причина — назовем ее хотя бы словом „творение“, — все последствия неминуемы».

Однако, полагаясь на свой разум, он забыл принять и расчет свое сердце. В отличие от Дарвина он не принадлежал к тем людям, чья умственная и духовная жизнь всецело подчинена единой идее. Его постоянные геологические поездки были в то же время и просто по-человечески приятными путешествиями. Он жил геологией мелового, или оолитического, периода не больше, чем политическими и культурными событиями собственного века. К религиозным воззрениям своих дней он относился с гораздо более живым и сочувственным интересом, чем Дарвин или Гексли, и религия для него значила много.

«Каюсь, — писал он Гексли, — что в своих рассуждениях о трансмутации я опередил и чувства свои, и воображение. Но именно по этой причине я приведу к Дарвину и к Вам больше сторонников, чем любой иной, кто, подобно Леббоку, родился позже и должен был отказаться от сравнительно немногих старых, взлелеянных за долгое время представлений. В них для меня в молодые годы таилась главная прелесть теоретической стороны науки, когда я еще верил вслед за Паскалем в теорию „падшего ангела“, как ее именует Холлэм» [135].

И вот, пройдя немалый путь, он, к невыразимому огорчению Дарвина, начал шаг за шагом отступать назад. Чем больше он размышлял об эволюции, тем привлекательней ему казалась мысль о вмешательстве свыше. «У меня такое чувство, что Дарвин и Гексли слишком обожествляют второстепенные причины, — писал он Гукеру. — Они полагают, будто изменчивость и естественный отбор позволили им проникнуть в область „непознаваемого“ глубже, чем это есть на самом деле». Кроме того, Ляйелл питал необъяснимое пристрастие к Ламарку и считал, что Дарвин лишь видоизменил его учение. «Согласен заглянуть в Ламарка еще раз, — обещал ему Гексли, — но сомневаюсь, чтобы оценка моя от этого изменилась к лучшему». И вполне справедливо продолжал:

«Мысль об общности происхождения принадлежит не ему — и уж тем более мысль об изменениях путем вариаций… Дарвин прав относительно естественного отбора — открытие этой vera causa ставит его, я считаю, неизмеримо выше всех его предшественников, — и называть его учение разновидностью учения Ламарка было бы, по-моему, все равно что называть Ньютонову теорию небесной механики разновидностью системы Птолемея».

Однако Ляйелл такой кристальной ясностью видения не обладал. Был на исходе 1860 год, а он упрямо и недоверчиво размышлял над такими пустяковыми причудами эволюции, как грызуны из Австралии и мыши с Галапагосских островов [136].

И все же Дарвин не терял надежды.

«Я получил длинное письмо от Ляйелла, — писал он Гукеру, — который изобретательно изыскивает всяческие трудности… Это хороший знак: стало быть, он как следует овладел предметом и взялся за дело всерьез. И вообще замечательное письмо, оно порадовало меня до глубины души».

Но время шло, а эти мыши и грызуны никак не исчезали. Откровенно говоря, это были мыши и грызуны от богословия. Религиозные чувства Ляйелла, не на шутку растревоженные и взбаламученные, грозили проглотить его униформизм. Дарвин писал:

«Прискорбно читать, как Вы намекаете на сотворение „четко различимых последовательных типов, а также известного количества столь же четко различимых исконных типов“. Помните: если Вы допускаете это, Вы отвергаете доводы эмбриологии (для меня наиболее веские из всех), а также доводы морфологические и гомологические. Вы режете меня без ножа, да и себя Вы режете — думаю, что Вы еще о том пожалеете. На этом покончим с видами».