Motley Crue - Грязь

Я начал встречаться с девчонкой по имени Мэри (Mary). Все называли её Лошадиная голова (Horsehead), но я любил ее по одной простой причине: она любила меня. Я был счастлив хотя бы потому, что она прямо говорила мне об этом. После недель наркотиков и рок-н-ролла я был крут, но все еще патетичен (чувствителен, жалок). Накрашенные ногти на руках и ногах, рваный панковский прикид, размалёванные глаза и бас гитара, которую я таскал с собой повсюду, хотя всё ещё не играл ни в одной группе.

Мы выделялись, и где бы мы ни появились, над нами непременно смеялись. В школе мне пришлось ввязаться в драку, потому что группа черных подростков назвала меня Элис Боуи (Alice Bowie) и перегородила коридор, чтобы не дать мне пройти. На пути из школы домой я начал замышлять ограбления. Я стучал в двери домов, мимо которых проходил, если два дня подряд никто не отвечал, то следующим днем я выбивал заднюю дверь и брал то, что только мог спрятать под курткой. Я приходил домой со стерео, телевизорами, светильниками, фотоальбомами, вибраторами… всё, что мне только попадалось под руку. В нашем квартале я обчистил всё до основания, облазил каждый угол и даже вскрывал стиральные машины ломом в поиске «четвертаков» (монета достоинством в 25 центов). Я все время был зол — отчасти, из-за грёбаных наркотиков, от которых сильно зависело моё настроение, отчасти потому, что я обижался на мать, и отчасти потому, что ЭТО было обязательным атрибутом панк-рока.

Почти каждый день я продавал наркотики, крал всякое дерьмо, ввязывался в драки и жарился на кислоте. Я приходил домой, ложился на диван, врубал по ящику телешоу “Don Kirshner’s Rock Concert”, а затем вырубался сам. Моя мать не знала, что происходит: Гей я? Натурал? Серийный убийца? Актёр? Мальчик? Мужчина? Инопланетянин? Кто? Сказать по правде, я и сам этого не знал.

Каждый раз, когда я переступал порог дома, мы начинали ругаться. Ей не нравилось то, во что я превращался, а мне не нравилось то, какой она была всегда. Поэтому однажды это и случилось: я не мог больше этого выносить. На улице я был свободен и независим, но дома, как предполагалось, я был ребенком. Я больше не хотел быть ребенком. Я хотел, чтобы меня оставили в покое. Поэтому я разнёс нашу квартиру, порезал себя ножом и вызвал полицию. По большому счету, это помогло, ибо вскоре я уже был свободен от неё.

Ту ночь я провёл с моим другом Робом Хемфиллом (Rob Hemphill) — придурком, помешанным на «Aerosmith», который корчил из себя Стивена Тайлера (Steven Tyler). Он считал, что Тайлер — это панк, которому Мик Джаггер (Mick Jagger) и в подмётки не годится. После того, как его родители выгнали меня, я спал в автомобиле Рика Ван Занта. Я пытался просыпаться перед тем, как его родители уходили на работу, но обычно они находили меня спящим на заднем сидении. В третий раз, когда они поймали меня, они позвонили моей матери.

“Что происходит с вашим сыном? — спросил мистер Ван Зант, — он ночует в моем автомобиле”.

“Он сам за себя отвечает “, — сказала моя мать и повесила трубку.

Когда я мог, я ходил в школу. Это был хороший способ делать деньги. Между занятиями я крутил косячки для ребят, зарабатывая по пятьдесят центов за пару. После двух месяцев хорошего бизнеса, директор школы, обходя закоулки, поймал меня с мешком марихуаны на коленях. Это был мой последний день в школе. Я побывал в семи школах за одиннадцать лет и, так или иначе, был сыт по горло. Будучи теперь свободным от школы, я проводил свои дни под мостом на 22-ой улице, где убивали время другие изгнанные и уволенные. По-любому, идти мне было некуда.

Я нашел работу на Виктория Стэйшн (Victoria Station) в качестве посудомойки и снял квартиру с одной спальней на семь человек, которые также, как и я, бросили школу. Я украл другой бас, а что касается с’естного… я ждал, когда на Виктория Стэйшн выбрасывали мусор, где помощники официанта могли выкинуть остатки мяса. Я быстро погружался в депрессию: только год назад я был готов принять весь мир, а теперь моя жизнь катилась в никуда. Когда я сталкивался с моими старыми друзьями, например, с Риком Ван Зантом или Робом Хемфиллом, или с Лошадиной головой, я чувствовал себя отчужденным, как будто я вылез из грязной канавы и запачкал их.

Я не испытывал желания продолжать работать, поэтому я бросил работу. Когда я смог позволить себе платить за жильё чуть больше, я переехал к двум проституткам, которые меня пожалели. Я жил в их кладовке, развесив плакаты «Aerosmith — Get Your Wings» и «Deep Purple — Come Taste the Band» на стенах, которые заставляли меня чувствовать себя как дома. Впереди была пустота. Однажды, я пришел домой в свою кладовку, а мои матушки-шлюхи исчезли. Владелец их выгнал, так что мне пришлось вернуться в автомобиль Ван Зантов. Зима приближалась стремительно, и я дико мёрз по ночам.

Чтобы достать денег, я начал продавать перед концертами мескалин, завёрнутый в шоколадную обёртку. На шоу «Rolling Stones» в Сиэтл Колизей (Seattle Coliseum) ко мне подошел прыщавый парень и предложил мне купить немного мескалина. Я согласился, потому что он предложил хорошую цену, но как только я это сделал, из ближайшего автомобиля выскочили два копа и надели на меня наручники. Парень оказался агентом. Они затащили меня под Сиэтл Колизей, били и требовали назвать им какие-то имена.

Однако, по каким-то причинам, они не арестовали меня. Они взяли все мои данные, угрожая мне десятилетним тюремным сроком минимум, а затем отпустили. Они сказали что, если они ещё когда-нибудь увидят меня снова, даже если я ничего не сделаю, они посадят меня за решетку. Я чувствовал себя так, как будто моя жизнь летит ко всем чертям: мне негде было жить, я никому не верил, и, в конце концов, я никогда не играл ни в одной группе. Фактически, как музыкант я был полное дерьмо. Как раз за неделю до этого я продал свою единственную бас гитару, чтобы на вырученные деньги купить наркотики для сбыта.

Поэтому я сделал единственно возможную вещь, которую мог сделать панк-рокер, упавший на самое дно: я позвонил домой.

“Я должен уехать из Сиэтла, — умолял я свою мать, — мне нужна твоя помощь”.

“Почему я должна помогать тебе?”, - спросила она холодно.

“Я просто хочу навестить бабушку и дедушку”, - попросил я.

На следующий день моя мать приехала, чтобы посадить меня на междугородний автобус. Она действительно не хотела видеть меня снова, но она и не хотела доверять мне деньги. Также она не преминула напомнить мне, что она — многострадальная святая, потому что помогает мне, а я — эгоистичный сопляк. Но единственная вещь, о которой я мог думать в тот момент, была “Бум! Я уезжаю и больше никогда не вернусь”.

Все, что у меня было из музыки в дороге — записи “Aerosmith” и “Lynyrd Skynyrd” и потрепанный бум-бокс. Я прослушал эти кассеты много раз, пока не добрался, наконец, до Джерома. Я вышел из автобуса на пятнадцатисантиметровых платформах, в сером твидовом двубортном пиджаке, с огромной шевелюрой и лакированными ногтями. Лицо моей бабушки побелело.