Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора

Первый скандал разразился, когда «гостья» съезда Абаева — распущенные по спине белые волосы, челка — надменно зачитала письмо Правления Союза российских писателей с предложением создать общий союз на началах ассоциации. «Была у лисы избушка ледяная, а у зайца лубяная» (?) Это и есть идея ассоциации. За этим, конечно, отчасти проартикулированный, стоял вопрос о собственности, стремление расквитаться с «узурпатором» Пулатовым и всем поживиться за счет чужой собственности. Вспомним, что СП России уже имел арендатором банк «Изумрудный», с которым расстались чуть ли не через перестрелку, а сейчас, я думаю, имеющийся в подвале под СП ресторан тоже находится с СП в сложных отношениях и наверняка платит не столько, сколько правление хотело бы. Мне-то вся ситуация ясна. Следующим на очереди не Переделкино, а Литературный институт. Ведет собрание Феликс Кузнецов, который уже в третий раз, дословно, рассказал историю с шолоховской рукописью. Я чувствую, что по каким-то соображениям Кузнецов лоббирует это предложение. Он даже зачитывает составленную, видимо, им самим резолюцию по этому вопросу. У меня сначала легкое недоумение, потом я тяну руку. Я сижу в третьем или в четвертом ряду, меня прекрасно видно. Кузнецов, старательно обводя глазами зал, меня не замечает. Я молча тяну руку уже минуты три. Не встаю, не кричу, молча тяну. Кузнецов ждет, когда я устану и махну на все рукой. В крошечном масштабе борьба воль. Наконец зал чего-то галдит, Кузнецов меня выкликает. «Феликс Феодосиевич, — елейным голосом обращаюсь я к председательствующему, — не затруднит ли вас напомнить мне, кто из кого вышел. Бывший Союз писателей РСФСР из Союза российских писателей или Союз российских писателей из Союза писателей РСФСР?» В этой аудитории идея ассоциации уже провалена. Недаром, когда я лениво собрался выступать и решил посоветоваться с Ал. Ивановичем, он сказал, что моя реплика стоит иного выступления. Потом это подтвердилось, несколько раз выступающие ссылались на меня. «Они вышли, ну пусть теперь повинятся и возвращаются». На этой фразе я схватываюсь с… Дальше мы схватились с этой самой красавицей. «Действительно, — говорю я, — а что нам мешает снова объединиться?». Но при этом объединении исчезают места секретарей, возможности на дачи в Переделкино, возможность писать письма Президенту по всяким спорным вопросам; «на Пулатова» написано свыше пятидесяти.

Второй скандал возник уже на пленуме правления, когда выбранный председателем Ганичев — я единственный из всего пленума был против открытого голосования — решил взять в сопредседатели Юрия Полякова. В одном из последних номеров «Литроссии» в аншлаге на обложке был напечатан список из четырех человек, которых писатели хотели бы видеть во главе Союза: Ю. Поляков, В. Ганичев, С. Есин и В. Маканин. Маканину, как и мне, это, естественно, по фигу. Валерий Николаевич решил хоть как-то скорректировать свое раздражение всеми троими и ввести хитреца Полякова в должность сопредседателя. Но обставил это такими приблизительно словами: ну, он парень неплохой, хотя и c несколько размытыми позициями, но может, и уже пообещал, достать денег, поэтому введем. Тут встал Сергей Лыкошин и сказал, что если Поляков войдет в число сопредседателей, то он, Лыкошин, снимает с себя полномочия рабочего секретаря. Сразу же взлетел на трибуну Поляков, чтобы ответить, дескать, что пока в Союзе будут такие чиновники, как Лыкошин, никакого толку не будет, рассказал, что Лыкошин молчал, а он, Поляков, через день после путча написал статью «Оппозиция умерла, да здравствует оппозиция!» Эта аргументация показалась мне мелкой и нескромной, но тем не менее началась перепалка. Я остро почувствовал, что еще несколько минут, еще несколько движений в сторону самолюбия, и Союз расколется. Я встал и очень аккуратно, заикаясь и косноязыча, попросил Ганичева извиниться перед Поляковым, форма, в которой он его представлял, была некорректной. Ганичев извинился, все стало покрываться временной пылью, углы сгладились, вопрос отнесли на следующий пленум, Лыкошин остался секретарствовать — пока без Полякова.

Голосовали, конечно, списком и открытым способом.

17 ноября, среда. Начнем, как и положено джентльменам, с утреннего чтения газет. Александр Архангельский в газете «Известия», в заметочке «Союз нерушимый» пишет о прошедшем съезде и о писателях. Содержание диктуется хозяевами наемника, хотя с некоторыми положениями можно и согласиться. Но какая из всего этого сочится ненависть, а к Литинституту — еще и зависть. Я всегда замечал, что поношение Литинститута всегда теснейшим образом связано со страстным желанием в нем работать. Итак, писатели. «Они давно расстались с романтическими иллюзиями конца 1970-х, поняли, что сравнительно безбедное и во всяком случае безответственное существование литератор может получить лишь в обмен на свободу творчества. И готовы идеологически приспособиться к любому властителю, который пообещает им сохранить литературную богадельню. Они протягивали хладеющие руки то к Черномырдину, главному специалисту по шолоховским рукописям, то к Путину, заманивая его на встречу с Литинститутом. Но все это случайные связи, а так хочется по-простому, по-бабьи прислониться к сильному мужскому плечу». Здесь можно, конечно, еще отметить у критика и комплекс перверсии. Но не мое это дело.

20 ноября, суббота. Утром видел через окно, с каким огромным трудом, поддерживаемая медсестрой, В. С. садилась в «газель» с красным крестом на борту — в «cкорую помощь». Утром же ходил для нее в аптеку за антибиотиками. Бесплатные лекарства — это то, что богатые еще не отобрали у бедных. Но уже подбираются, организовав получение их через аптечные киоски в поликлиниках. Но зато теперь уже без унижений их не получить. Раньше хоть и с натугой, но можно было что-то купить. Но цены на лекарства у нас давно, как на Западе. Мой бронхомунал, 10 таблеток, стоит 300 с лишним рублей. Ежедневно утром я глотаю таблетку стоимостью в 30 рублей. Это дорого даже мне, ректору прославленного столичного вуза.

21 ноября, воскресенье. Читал новую книгу Лидии Гинзбург. Здесь два подзаголовка, вернее, уточнения жанра: «Записные книжки», «Страшная книга». Читаю, наслаждаясь той свободой, с которой автор располагает материал. Женщина, конечно, ума поразительного, рано созревшая и четко обозначившая свою любовь и, пожалуй, страсть к литературе. Но литература по-другому и не делается. До страшного, обозначенного на суперобложке, я еще пока не дошел, но есть рассуждения и цитаты по еврейскому вопросу. Кстати, чрезвычайно актуальные и сегодня. Гинзбург писала еще в 1927 году, а практически, после отказа избиркома зарегистрировать якобы фашистский, а на самом деле просто русский «Спас», ничего не изменилось.