Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора

10 октября, вторник. И. Л. Вишневская пригласила на семинар В. С. Розова. Мы объединили три семинара в конференц-зале. Слушали.

В.С. Розов: «Не старайтесь! Пьесы не сочиняются, они рождаются».

Молодость. Я — актер театра Революции… Очень важно, чтобы на душе всегда пело. Я ничего никогда не боялся. В театре Революции, где я работал актером, ставил пьесу об Иване Болотникова. Там есть такая картинка: в стан Болотникова приходят скоморохи. Вызывают меня в дирекцию, я еще, повторяю, совсем молодой человек. «Не напишите ли вы сценку в спектакль? Вы так смешно пишете в нашу стенную газету…» Я ответил своим обычным присловьем: «Ну, завтра к обеду». Скоморохи, дуракование… Написал. Эта сцена всегда хорошо принималась зрительным залом. Мне это было интересно. Я и сейчас не считаю себя драматургом. Я всегда писал все, что хотел. Флобер: «Что-то проносится перед глазами», и на это «что-то» жадно накинутся». Вот так и пишется, а по заказу не получается. У меня жена актриса, я хорошо знал великую актрису Марию Ивановну Бабанову, но — и для них пьесу я не смог я написать.

Сочинять легко. Все пьесы я писал для себя. Хочу сказать вам, молодым людям, что, тем не менее, надо уметь себя защищать. Я хорошо помню, как в сценарии «Летят журавли», в одной из сцен оказались не мои слова. Я поговорил с Калатозовым, и больше чужих слов в сценарии не оказывалось.

Я не могу подсказать вам, как писать пьесы. Про любовь. Меня пригласили на Новый год, когда я был еще совсем молодым человеком. А надеть нечего. Степан Петрович, костюмер в театре, откуда-то из глубины костюмерной, принес костюм. В нем я и пошел. Открывается дверь в квартиру — и на пороге стоит неземное существо. С этим неземным существом я прожил потом всю жизнь.

Золотую свадьбу мы уже встретили очень давно. Всю жизнь я не бегал.

Мне везло. За что? Может быть, за то, что я слишком много страдал физически. Месяц, когда меня ранило. Очень страшно — это бой. Толпа на толпу, пушка на пушку, винтовка на винтовку. Они вооружены до зубов, у нас пушки на конной тяге в начале войны. Так жалко лошадей! Самое страшное воспоминание, когда я в ватнике полз по ручьям крови. Лежал в палате смертников. Лежал на спине и читал Гоголя. Потом врач сказал: переведите его в палату выздоравливающих.

Я так бедно жил. Я входил в дом и не мог снять калоши — не было подметок. Стоял около двери. Писал на старых конторских книгах. В темной послевоенной Костроме, я на костылях. Делать нечего. Фитилек горит в пузырьке. И так сладко писалось!

В Литературный институт пришел на костылях. Меня спросили: «У вас есть что-то творческое?» А я принес только инсценировку «Обыкновенной истории» Гончарова… Это было не очень творческое. Потом эту пьесу прочел в театре. Понравилось. Говорят: несите в цензуру. В цензуре все было не так сложно. Сказали: зайдите завтра утром. Утром цензор говорит мне: «Спасибо, товарищ Розов, прочел. Всю ночь читал. Плакал. Но — запрещаю».

Потом, через десять лет, в недрах литинститутского архива нашли эту инсценировку и она пошла у Ефремова, ее поставил театр «Современник» и я получил за нее Государственную премию. А ведь за инсценировки Госпремий никогда раньше не давали. Сейчас Олег Табаков два раза в месяц в своем театре при полном аншлаге играет мою пьесу. Мне кажется, играет он ее для меня, потому что со спектаклей Табакова всегда очень большие отчисления. Но я живу хорошо, у меня военная пенсия, как у инвалида.

Я сделался драматургом сам по себе. Сейчас у вас главное — общаться с порядочными интересными людьми. Я ни разу не заключал договоры на пьесу. Вызывали в Министерство культуры, но никогда не писал пьес, на которые заключал бы договор. Всегда потом получалась совершенно другая пьеса.

У меня есть какое-то предвидение. В пьесе «В поисках радости» в конце первого акта герой рубит шашкой мебель. Я еще тогда не предвидел этого обарахления в стране. Я получал огромные деньги, но не тащил в дом антиквариата. Одному дядюшке, другой тетушке — вот им посылались деньги. У меня поэтому никогда ничего не пропадало на сберкнижке. Собирал почтовые марки, потом продал, думал, что умру, — а дети в этом ничего не понимают.

Не насилуйте воображение. Умейте ждать.

На многое не обращайте внимания. Не стоит. Любите жизнь. Искусство оказывает большое действие на человека. Искусство лечит. Я помню, в Ялте со мной приключилась страшная русская болезнь — хандра. Это когда ничто не мило. Я пошел на концерт Рихтера. Рихтер опустил руки на клавиши — и в первый же момент все из меня вылетело. Блаженство, когда что-то зудящее в сознании, выключается. С температурой я недавно ходил в Большой театр на «Реквием» Верди. Вернулся из театра — температуры нет.

Была Октябрьская революция. В 1989 году произошла контрреволюция. Какие-то вещи вернулись, но пропало огромное ценное государство. Как много жуликов оказалось, — все бывшие партработники.

Я так хотел сделать инсценировку по Достоевскому о Смердякове, но сил нет. Он брат знаменитых трех братцев, но они держат его за слугу. Я хотел написать «Муки Смердякова».

«Кабанчик» — тоже пророческая пьеса. Молодой человек кончает жизнь самоубийством, когда узнает, что его отец, секретарь обкома, берет взятки. Эта пьеса написана перед перестройкой.

За рубежом другой зритель — он заплатил деньги, он должен получить удовольствие.

Мы живем в реальном мире, но в этот мир вошли какие-то другие существа. Телевизор — вы себе купили в квартиру зверя. Я реалист, я всегда стремлюсь к реальности.

Розов рассказывает, как в детстве лежит на кровати, за окном ясный летний день, и он чувствует, что с ним это уже случилось. Розов считает, что душа бессмертна.

Несмотря на то, что я предполагал обсуждать роман Ильи Балакина и читал, притащив тяжелую рукопись в Иркутск, в мое отсутствие Саша решил обсудить Юлю Божьеву. Юля, конечно, сделала за два года очень большой прогресс, но рассказ внестилевой, лишь с намечающейся робкой стилистикой. Лет 27-ми женщина, у которой умер муж, и 15-летний мальчик, фантазер. Отношения дружеские, романтически никуда не переходящие. Рассказ практически никакой, тем не менее вызвал довольно серьезное обсуждение. Сережа Терехов отметил, что все время в момент чтения разные места в рассказе хочется переписать. И это справедливо. Прежде всего надо определить характер отношений между героями. Могут ли они быть идеальными?

Я в этот момент вспомнил, как с К-ой в Москву — в той истории я был самым младшим и не думаю, что кто-либо из свидетелей еще жив, — моей матери послал из Ташкента, где я тогда молодой парень жил, коробку из-под ботинок с узбекским виноградом. По тем временам лакомство умопомрачительное. К — на пришла к моей маме, и у них состоялся разговор. Мать, как и любая мать, очень проницательна, особенно, когда дело касается ее сына. К-не в то время было 40 лет, она была знаменитой актрисой, мне — 20. Только много позднее я понял, с каким внутренним напряжением, как натянутая струна, шел этот разговор между двумя женщинами, почти ровесницами.