Сергей Есин - На рубеже веков. Дневник ректора

17 ноября, пятница. Технология написания дневника, если я не пишу несколько дней такова: выставляю на экране отсутствующие числа, а потом по всем сразу пунктам начинаю заполнять. Постепенно все обрастает подробностями, деталями, все вспоминается.

В пятницу выяснилось, что мои евреи окончательно меня опять накрыли. Я, как дурак, ежедневно ездил в общежитие, переселял наших матерых ВЛКашников на другие этажи, освобождал седьмой этаж под комнаты для еврейских детей, под их жилье покупал новые простыни, но вот уже месяц освобожденные комнаты пусты, а милые хасиды из Марьинской синагоги не чешутся. Где наша взаимная симпатия с Ароном, выпускником медицинского вуза, где наши планы реконструкции седьмого этажа? Мы терпим убытки и упускаем выгоду. А ведь вроде договаривались, что через две недели мгновенно дети будут заселены, и начнется оплата. А разве новая дорогая охрана в общежитии не связана была с этим проектом? В пятницу я твердо решил, что ждать больше не могу и решил заселять верхний этаж студентами гуманитарного экономического института. Они будут жить по трое и платить по 1000 рублей в месяц. Здесь у меня и еще один расчет: чем плотнее заселение, тем меньше возможностей к злоупотреблениям.

Главное событие дня — спектакль в привычном для меня Театре Гоголя. Это опять был любимый театром Тенесси Уильямс: «Записная книжка Тригорина». Здесь все вызывает размышления. Но прежде всего: спектакль мне очень понравился. Я бы даже сказал, что это одно из очень сильных для меня театральных впечатлений последней поры. Это римейк чеховской «Чайки», те же имена и персонажи, то же действие, крутящееся вокруг приезда Аркадиной. Но то, что у гладкого Чехова в его благополучно-интеллигентской драматургии обойдено, ибо этому как бы и не придано значение, у Уильямса выходит на первый план. Пьеса тайных, но действенных и убедительных мотивов. В первую очередь шокирует предыстория Тригорина — его «голубая», как говорит Аркадина, юность. Тригорин ночью ходит купаться на озеро с лакеем Яшей. А отсюда уже недалеко до влюбленности Треплева в Тригорина. И именно эта любовь делает Треплева писателем. Сам союз Аркадиной и Треплева выходит не только своими чувствами, но и выгодой прагматиков. Пьеса меня необыкновенно привлекает самим фактом своего написания. Как же надо было «завестись» от Чехова и как хорошо его знать, чтобы сотворить не скетч, а огромную — спектакль идет четыре с половиной часа и начинается на час раньше, чем все спектакли в Москве, в шесть. Но как же надо было с ним враждовать, что прописать чеховские причины.

Я думаю, что это и огромная удача Сережи Яшина. Он как бы прорезался, его огромные прежние монстры-спектакли были подготовкой к этому замечательному говорению. Здесь везде какая-то искренняя сегодняшняя струя. И отсюда, наверное, — полный зал. Как всегда, прекрасна Светлана Брагарник. Она играет Аркадину и, как мне показалось, повторяет или пародирует Татьяну Доронину в ее незабываемой «Чайке» в театре Маяковского. Но от этого она и сама становится интереснее. Надо бы еще написать о декорациях и всем художественном строе спектакля, но лучше несколько слов о том, как меня поразил зал, когда Тригорин и Треплев рассуждали о литературе. Что им в наше время эта Гекуба? Мы по-прежнему литературоцентричная страна. Тригорин — Гущин, он погрузнел, но о нем уже хочется написать.

Рядом со мною сидел Лева Анинский и непроницаемый Поюровский. Говорят, что спектакль обложил Гриша Заславский. Прочесть бы его было очень интересно.

Из рассказов Анатолия . В совхозе делать совершенно нечего, работы нет. Бывшие работнички пьют, ездят на приработки в Ростов, собирают цветные металлы и металл. Все время ездят скупщики, предлагая свои услуги. Как правило, металл отправляют в Турцию. Утром некто приходит на совхозную ферму где сохранилась какая-то механизация, в частности есть транспортер, а значит к нему редуктор. Хочешь опохмелиться? Втроем выносят редуктор, в котором килограмм двести пятьдесят. Для маскировки слесарь кричит вслед отъезжающей машине: «Если быстро не отремонтируете, буду жаловаться!»

19 ноября, воскресенье. Для «Труда»:

«У Виктора Степановича Черномырдина, непревзойденного мастера художественного слова, появился грозный соперник, явно намеревающийся отобрать пальму первенства, — это Константин Натанович Боровой. В воскресном эфире не сказал, а припечатал: «Когда мы говорим о русской духовности — это шовинизм». Оставим в покое, чем так эта духовность допекла депутата и руководителя биржи. Но какая несправедливость лишать нас того немногого, что признается всем миром. А если все же шовинизм? Тогда, значит, по логике Борового, когда французов — галантными, англичан — точными, испанцев — гордыми, итальянцев — жизнерадостными, скандинавов — неразговорчивыми — это тоже недружественный акт, выявления расового превосходства. Или я чего-нибудь недопонимаю».

Второй вариант для «Труда»:

«Я начинаю думать, что наш президент — это сторукий Шива. Только этим можно объяснить те многочисленные грехи, в которых его обвиняют. Двумя руками столько не сотворишь Да и вообще, существует что-либо, в чем не мог быть обвинен В.В.Путин. Кажется, он даже неблагоприятно повлиял на выборы президента США и погоду в Атлантике. Что касается последнего, не знаю. Но вот на отъезд в благословенную Америку бывшего депутата Березовского — точно. Именно политические причины, и нелюбовь к Березовскому президентских структур, а не мелкие хозяйственные затеи, заставили правоохранительные органы вызвать знаменитого богатого человека повесткой по делу «Аэрофлота». «Политическое давление!» — воскликнул знаменитый бизнесмен и общественный деятель. Теперь Березовский в эмиграции. Как князь Курбский, как Ленин, как Гиппиус с Мережковским. Заметим также, что во всех случаях, когда богатого человека вызывают к следователю — это политическое давление. Это нелюбовь президента. Гусинский, Березовский, красноярский Быков — это лишь три руки Шивы, а у Шивы, как известно, их сто, как у нашего президента».

20 ноября, понедельник. С появлением О.В. я опять зажил «полной» жизнью. Снова возникло то психическое напряжение, которого и я, и весь институт были лишены два года. Я уже давно замечал, что она постепенно старается поставить себя в виде первого лица в институте, пытаясь везде настоять на своем. Здесь какое-то удивительное ничтожно-низкое личное начало соединено с советско-купеческим представлением о роли первого лица. Я уже не говорю здесь о некоторых ее финансовых «неточностях». Деньги, которые сдавала ей за обучение Бинева, и которые долго проболтались где-то в ее личном «подчинении», так и не нашлись. А потом, как низка и пренебрежительно с подчиненными. Я решился на это, когда почувствовал, что и она сама будет смотреть на меня, как на идиота, если я допущу ее до работы. Утром я вызвал ее и объявил о моем решении. Она уходит экономистом-подсчетчиком в учебный отдел. Я даже сохранил ей заработную плату выше на 1000 рублей, чем ей полагалось по закону. Но до чего шустра и предусмотрительна девушка. Хотя и ей, и всем известно, что отец ребенка Федя, и он сам не отказывается от этого, но вырвать нужно еще и особый статус и госденьги во время декрета. Отцом своего ребенка она записывает своего отца.