Максим Чертанов - Конан Дойл

И потом, раз, по утверждению доктора, «там» нет мук ада – какая выгода здесь-то особенно стараться? Ну, полечат меня, подумаешь, – а потом все равно в рай, как все. И еще: если моему соседу, которого я терпеть не могу, потому что он плохой, будет там так же хорошо, как и мне, хорошему – что-то есть в этом неправильное. Мне было бы как-то веселее, если бы его ждали вечные муки. Нет, что-то тут не так. (А стремился ли соответствовать заданному высокому образцу сам доктор? Когда он сражался за Идалджи, когда пятнадцать лет не оставлял Оскара Слейтера, когда настаивал на необходимости спасательных жилетов для моряков, когда наплевал на пэрство и карьеру ради Роджера Кейзмента – безусловно, да; когда, встретив любимую женщину, десять лет не оставлял больную жену – да, наверное; когда предлагал брать буров заложниками, ссорился с тем же Слейтером из-за 300 фунтов или препирался с коллегами-литераторами – увы, нет. Но он, по крайней мере, сознавал собственное несовершенство. И он всегда очень старался.)

Находясь в Австралии, Дойл продолжал вести полемику с теми, кто осуждал его учение на родине; прежде всего – с церковной прессой, которую его заверения в дружбе нимало не тронули. Доктора обвиняли в богохульстве, идолопоклонничестве, всех смертных грехах. В 1918-м священник Бернард Воэн, выступая на конференции Общества католической молодежи, уличил Лоджа и Дойла в связах с дьяволом; в 1919-м преподобный Мейджи на конгрессе церковных лидеров в Лейчестере сказал, что Конан Дойл «подрывает нравственные устои общества». (Между прочим, в подрыве нравственных устоев Дойла так же публично обвинял лорд Альфред Дуглас, уайльдовский «Бози», очень высоконравственная личность.) В 1920-м Дойл откликнулся статьей «Наш ответ церковной прессе»: он писал, что спиритуализм является единственным союзником церкви в борьбе с атеизмом и только ограниченные люди могут такого союзника отталкивать. Позиция церкви после этой статьи ничуть не смягчилась. Доктор не мог понять, отчего его искренняя любовь к Христу встречена так недоброжелательно. «Во все времена в религиозных разногласиях каждая сторона стремилась доказать, что ее противники связаны с дьяволом. Высшим примером тому может служить обвинение, выдвинутое фарисеями самому Христу, который ответил им, что видно будет по плодам. Мне не понятен ход рассуждения тех, кто связывает с дьяволом желание доказать существование жизни после смерти. Если деятельность дьявола такова, он определенно переменился к лучшему».

Кажется, Дойл действительно никогда не понимал, почему церкви его теория не нравится. Церковь учит, что душа бессмертна, он с этим согласен, он помогает церкви, предоставив новые доказательства. Да, он сказал: «Мы не настроены антихристиански, доколе христианство есть учение кроткого Христа, а не его горделивых представителей». Но если представители церкви на это обижаются, стало быть, они признают себя «горделивыми последователями»? Кто не горделив, тому обижаться вроде как не на что. Да, он осуждал религиозные войны – «вера, в ее положительно-агрессивном понимании, принесла более зла, нежели голод и чума, вместе взятые»; но ведь он писал это о фанатизме, существование которого вряд ли кто-то может оспаривать, а не о христианстве как таковом... Что плохого он сделал?! Он просил назвать причины.

Причины, доктор? Совершенно неуместно было бы в рамках небольшой биографической книжки пускаться в религиозные или этические дискуссии, поэтому назовем лишь одну причину, не имеющую никакого отношения ни к теологии, ни к морали, а лишь к социологии. Дойл никогда и нигде не говорил, что церковь нужно упразднить, напротив, призывал идти всем рука об руку, но из его учения недвусмысленно следует, что, поскольку человек может общаться с представителями Бога через медиумов (или непосредственно, если он сам медиум), то надобность в церкви как посреднике отпадает. «Я знал самых восхитительных людей, которые ходили в храм, и я знал самых дурных людей, которые делали то же самое. Я знал самых восхитительных людей, которые туда не ходили, и я знал самых дурных, которые также воздерживались от этого. Мне ни разу не встретился человек, который был бы добр потому только, что он ходил в церковь, или зол потому, что не ходил туда». Довольно наивно предлагать какому-либо общественному институту самораспуститься за ненужностью и ждать, что этот институт воспримет подобное предложение с восторгом. Льва Толстого за подобные идеи от церкви публично отлучили. Дойл еще легко отделался.

Австралия, не избалованная визитами знаменитостей, принимала его хорошо. Удалось не только окупить расходы на поездку. Его противники упрекали его за то, что он берет за проповедничество деньги. Этот упрек ему был смешон. Любой труд оплачивается. И священники получают зарплату, а церковь имеет собственность (и не маленькую). Но на себя он заработанных лекциями денег не тратил. Он передал австралийским спиритическим обществам пять тысяч долларов (то есть примерно 60 тысяч современных долларов США) – все, что осталось сверх стоимости билетов на пароход. Вдохновленный успехом, он почти сразу по возвращении домой в феврале 1921-го отправился в Париж, где пытался проповедовать на французском языке; прием оказался весьма холодным, самым холодным, какой был у него когда-либо. Трудно представить себе менее подходящую аудиторию для британского проповедника, чем парижане. Да и в разговорном французском он давно не практиковался.

В марте, когда Дойл еще не вернулся из Парижа, умер его деверь Хорнунг; доктор не успел его повидать напоследок. Но это был не первый близкий человек, с которым он не смог проститься. В декабре 1920-го, когда он проповедовал в Мельбурне, умерла Мэри-старшая.

«Часто в детстве я говорил ей: „Когда ты состаришься, мамочка, у тебя обязательно будут бархатное платье и золотые очки и ты будешь сидеть, уютно устроившись у камина“». Так и вышло: последние свои годы Мэри Дойл провела в покое и комфорте. Но камин, у которого она сидела, находился не в доме ее сына. Доктор и его мать всегда были очень близки духовно и при этом ни в чем не разделяли взглядов друг друга. К увлечению сына спиритуализмом Мэри относилась более чем холодно. Но она была его другом. Как он пережил ее смерть? Припомним слова Мелоуна: «Что мне горевать о ней? Она отошла, и я отхожу вслед за нею, и, может быть, там, в новом бытии, мы будем ближе, чем здесь, когда я жил в Англии, а она – в Ирландии». Пересмотрит ли Мэри свое отношение, когда окажется «там», захочет ли говорить с сыном?

О, разумеется, мы беспокоились напрасно. Она приходила. Дойлы обходились без профессиональных медиумов. Все организовывала любящая Джин – методом автоматического письма. Родные и близкие наносили визиты с завидной регулярностью. Доктора это устраивало идеально. Он терпеть не мог внешних эффектов и мистики. В общении с духами ему нравились тихость, обыденность, домашность.