Илья Эренбург - Воспоминания об Илье Эренбурге

Все это я вкратце изложил Корде, но на следующее утро он объявил по телефону, что Эренбург меня помнит и предлагает подойти сегодня к пята часам в кафе «Дюгеклен».

— Оно на Монпарнасе, но в самом начале, наискосок от вокзала, на углу бульвара Распай, — пояснил Корде, услышав, что мне такое кафе неведомо. Только приготовься, что он начнет тебя отговаривать.

— Разве тебя отговаривал? — спросил я.

— Меня нет, но к вашему брату — стихотворцам, писателям, художникам и прочим жрецам муз — у него особое отношение. Он считает, что людей, причастных к искусству, надо беречь…

Хотя происходящее в Испании раскалывало мир пополам уже больше двух месяцев, я продолжал, как и в первые дни, набрасываться на экстренные выпуски газет, все с тем же трепетом всматриваться в душераздирающие фотографии иллюстрированных изданий, чуть ли не ежедневно бегал в синема, где демонстрировались почти целиком посвященные испанским событиям французские и американские киножурналы, а изредка с замиранием сердца внимал и свидетельствам очевидцев. Легко представить, насколько волновала меня предстоящая встреча со свидетелем такого масштаба, как Эренбург, тем более что, познакомившись с его остроумием еще в двадцать восьмом году, я совсем недавно смог убедиться в его способности к предвидению.

Дело было весной, когда, вскоре после победы Народного фронта на выборах в Испании, он победил и во Франции. В разгар этого антифашистского медового месяца одна моя добрая знакомая и закадычный друг Корде предложила сходить вместе с нею на собрание околопартийных парижских интеллигентов, на котором Эренбург, только что побывавший за Пиренеями, поделится своими наблюдениями. Так как пять лет назад, вслед за свержением монархии и провозглашением Республики, он был первым советским путешественником по Испании и написал об этой поездке блестящую книгу, его теперешние впечатления представляли сугубый интерес, и я согласился не раздумывая.

Собрание происходило неподалеку от метро Сен-Лазар в пустующем банкетном зале на втором этаже респектабельного кафе, но выглядело отнюдь не парадно. Длинные пиршественные столы были сдвинуты в неосвещенную часть помещения, а кресла и стулья кое-как расставлены вокруг эстрады для джаза, над которой светила одинокая люстра.

Послушать Эренбурга явилось человек сто или полтораста. Хотя мы прибежали минута в минуту, он уже начал. Сидя на эстраде за круглым столиком спиной к сваленным в кучу пюпитрам и произнося вступительные фразы, он непринужденно выбивал докуренную трубку в пепельницу. Его французская речь была безошибочна, но удивила меня очень сильным русским акцентом. Однако вскоре я еще больше поразился ее содержанию.

Начал Эренбург с того, как вдруг преобразилась Испания, которую он в своей книге недавно назвал "страной двадцати миллионов оборванных донкихотов". По существу, в ней лишь сейчас начал осуществляться антифеодальный и антиклерикальный переворот, предопределенный, казалось бы, самим уничтожением королевской власти, но умело заторможенный на все эти годы правыми, а потому тем более бурный. Вчера еще покорный народ уже не хочет ждать, пока обещанные преобразования будут осуществлены сверху, но сам проводит их в жизнь. Говоря о решительных приемах борьбы андалузских крестьян за свое существование, Эренбург чрезвычайно кстати припомнил написанную за десять лет перед тем светловскую «Гренаду». Продекламировав стихотворение по-русски, он тут же сделал подстрочный перевод и прибавил, что настоящие поэты часто оказываются пророками. Начав читать стихи, Эренбург перестал раскачиваться на стуле, лицо стало строже, высокий голос окреп и зазвенел. Вместе с тоном изменилось и содержание речи. Неожиданно для нас, как, по-видимому, и для всех присутствующих, Эренбург заговорил о сгущающихся над "гренадской волостью" облаках. Ведь Испания — это не Франция. В стране, где на десять мирян, считая и младенцев, приходится одна сутана или монашеская ряса, а на каждые шесть солдат — генерал, реакция обладает колоссальными возможностями. Пусть фалангисты пока малочисленны, но подобно тому, как всемогущий германский промышленник фон Тиссен снабжал средствами начинающего Гитлера, их субсидирует Хуан Марч, богатейший испанский банкир, азартный биржевой спекулянт и король контрабандистов, перебрасывающий беспошлинный табак на собственных подводных лодках. Надо Думать, что столь опытный игрок не поставит на проигрывающую лошадь. В замках грандов, не примирившихся с закатом монархии, и в мадридских аристократических салонах сговариваются руководители иберийских вандейцев. Армия находится в руках генералов, выслужившихся при Альфонсе XIII и мечтающих о реставрации. Между тем правительство испанского Народного фронта прекраснодушно и мягкотело. Министры из профессоров озирают мир сквозь розовые пенсне и больше всего опасаются, как бы не переступить штакетник либерализма. Среди интеллигенции разброд. Рабочие разделены на два профсоюза и три партии, а кроме того, безоружны. Но завоеваниям народа угрожает не только внутреннее пронунсиаменто. На Испанию открыто точит нож черно-коричневый фашизм. В густых тучах, клубящихся над оливковыми плантациями Андалузии и виноградниками Кастилии, просвечивают ликторские пучки и паучьи лапы свастики. В испанском воздухе пахнет порохом. Республика в опасности…

После собрания взбудораженные слушатели обменивались недоуменными репликами. Эренбурговскую остроту взгляда, оригинальность и литературную отточенность его формулировок, насколько я мог расслышать, признавали все, но выводы большинство так же единодушно находило чрезмерно мрачными, а главное, слишком уж они расходились с мнением других наблюдателей. Именно это полнейшее несоответствие его оценки положения в Испании неколебимо мажорному тону французских левых газет смущало меня, что касается моей спутницы, она была категорична:

— Неисправимый пессимист и страшно сгущает краски. Только третьего дня я была у Мари-Клод и нашла Поля в прекрасном настроении…

Так как Мари-Клод, с которой Вера состояла в дружбе, была женой не вообще какого-нибудь Поля, но Поля Вайяна-Кутюрье, одного из руководителей Коммунистической партии Франции, его хорошее расположение духа снимало всякие сомнения, и я решительно счел неожиданные мрачные прогнозы беспартийного парижского корреспондента «Известий» не внушающими доверия.

Прошло, однако, всего около двух месяцев, как они — эти мрачные предсказания — сбылись. Правда, недели за две перед тем в «Юманите», а также в советской печати, получаемой в Париже с пятидневным опозданием, начали появляться сообщения о совершаемых в разных местах Испании покушениях на левых политических деятелей, об участившихся взрывах бомб и об иных признаках нарастающего напряжения, а после попытки захвата фалангистами валенсийской радиостанции пресса французского Народного фронта, можно считать, ударила в набат, но факт оставался фактом: первым и задолго до всех забил тревогу Илья Эренбург.