Илья Эренбург - Воспоминания об Илье Эренбурге

Он любил спорщиков, любил, чтобы ему перечили, но чтобы разговор велся без оргвыводов. Что-то озорное, даже мальчишеское, драчливое появлялось в нем.

При мне пришел к нему знаменитый композитор-песенник с жалобой, что его в клубе в бильярдной оскорбил другой сильно подвыпивший композитор-песенник.

— Ну и что же вы сделали? — спросил Эренбург.

— Ничего, вот пришел просить у вас защиты.

— Прячетесь за милицию? Ничем помочь не могу. Правила самообороны у вас разве не проходили?!

Композитор ушел посрамленный. Я видел, как этот увалень обмяк и протискивался в узкую дверь кабинета.

Эренбург был спорщик, никогда не обижался на резкости в честном споре. В уныние его приводили проработки. Я помню его после одной из самых яростных и несправедливых. Он сидел в кресле, высохший и молчаливый, как старый индус. Он был не просто худ — изможден. Любовь Михайловна молча придвинула к креслу столик с едой и чаем. Илья Григорьевич даже не прикоснулся ни к еде, ни к питью. Я видел, как он глубоко страдает. Он понял это без слов. Вяло показав мне рукой на край стола, где лежали телеграммы и письма, он впервые в этот день посмотрел на меня. Никогда не забуду этого взгляда, который и не попытаюсь описать. Бездна! Бездна горя. Я стал читать телеграммы и письма шахтеров и учителей, железнодорожников и студентов. Смысл их таков: не обращайте внимания, продолжайте работу, мы вам верим, наша дружба проверена в боях, на крови. Продолжайте работать защитим!

Всегда интересовался Илья Григорьевич жизнью рабочих. Он пристрастно расспрашивал меня о рабкорах ЗИЛа, когда я там руководил литературным объединением.

— Как там ваш маляр, переводящий Бодлера?

— Что они читают?

— Вчера были у меня Савич с Гильеном. Гильену понравились ваши рабкоры. Он говорил о них примерно так: дома и машины есть всюду, а вот такие люди, рабочие, которые после смены собираются и говорят об искусстве, — такие есть только у вас. Это реальные результаты революции. Едва ли не самое сильное его впечатление от Москвы…

Он беседовал всегда о главном. Не разменивал ни устной беседы, ни строки стихов на пустяки житейского обихода. Словно он был не в рабочей комнате на улице Горького, 8, а на площади посреди планеты. Он мог быть печален, но ему никогда не было скучно. Он мог томиться от нескладицы отношений с редакциями, но он никогда не был бездеятельным. Комната его напоминала корпункт, приемную редактора, мастерскую художника. Ощущение круглосуточной работы. Телефон не мешал, а подключался к общей беседе. Новый входящий в комнату человек легко вписывался в нее.

Почта, которую вносили пачками, ложилась на стол, как нечто совершенно необходимое и безотлагательное. Он никогда не жаловался на занятость. Он всюду поспевал. Он владел огромной широковетвистой системой общественных и литературных коммуникаций. Защитить человека от бюрократов, написать строфу, позвонить больному товарищу, приласкать животное — все было взаимосвязано, все было едино.

Он работал всегда. Почерк его был неразборчив, сливался, буквы слипались. Он привык к машинке, и фраза его тоже привыкла к машинке. Машинка не остывала. Сколько она могла бы рассказать об этом труженике!

Я далеко не все принимал у него. Но даже и в тех произведениях, которые не целиком принимались, я находил поучительное для себя: мгновенный отклик на запросы времени, мобильность творческих решений, желание начать новую жизнь в литературе, без оглядки на прошлое.

В самом облике Ильи Григорьевича было нечто такое, чему нельзя было не подражать. И он вызывал на подражание: трубка, мешковатый пиджак, собака, цветы, знание новейших художников, общительность, Некоторые из перечисленных качеств относятся к внешнему.

Но главное, что вызывало желание следовать ему, — культура, самостоятельное отношение к ней, пристрастие к избранным им именам и произведениям, умение последовательно их отстаивать.

От Эренбурга я впервые узнал о Вийоне: "от жажды умираю над ручьем", "я всюду принят, изгнан отовсюду". Он создал русскую версию этого французского босяка. От него шло к нам знание Франции и Испании. Дю Белле и Стендаль, Модильяни и Пикассо, Пабло Неруда и Хикмет, Мачадо и Лорка, Элюар и Леже. Теперь, когда мы в такой трагический момент истории Чили потеряли Пабло Неруду, надо с благодарностью вспомнить, что именно Эренбург заодно с Савичем впервые познакомили нас с этим поэтом мирового значения. От него мы впервые узнавали о новых молодых поэтах. Он их вызывал из разных городов и сел, пригревал, напутствовал.

Без своевременной, а главное, самой действенной его поддержки признание к Леониду Мартынову, Гудзенко, Слуцкому, вероятно, пришло бы несколько поздней. Он шел на полемику. Он опровергал и ломал докучливые критические стереотипы.

Но главное, что брали мы в его университете культуры, — ненависть к фашизму во всех его видах и родах, к фашизму, не всегда уловимому в зародышевой стадии, но смертельно опасному даже в детскую свою пору.

Он был напряженно чуток, когда оскорбляли чье бы то ни было национальное достоинство, при проявлении любого шовинизма и чванства даже под самыми благовидными прикрытиями.

Мы видели его беспощадность к самому себе, к своему здоровью. Его жар передавался читателям. Его читали повсеместно. И он не позволял себе остывать…

Мне было неловко посещать его часто. Не хотелось отвлекать от работы. Но только позвонишь, и тут же чуткая и верная Наталья Ивановна отвечает:

— Илья Григорьевич вас ждет.

— Когда?

— Да хоть сейчас.

Иду на полчаса, просиживаю все пять часов. Они пролетают как минута. Сколько мыслей, какие планы! Ухожу окрыленный. После бесед с ним так хочется работать!

Он умеет слушать. Он не глядит на вас. Порой вам кажется, что он вас не слушает. Но нет, это его способ слушать. Он участвует в разговоре молча. И вы в этом убеждаетесь по меткости и уместности его реплик. Слушая, он ждет не только информации или исповеди. Он ждет спора. Вы распаляетесь. Он с удовольствием следит за тем, как вы выходите за рамки обычного гостевого щебетания.

— Я с вами не могу согласиться. Это не так.

К такой фразе Эренбурга должен быть готов каждый его собеседник. И горе тому из них, кто пойдет на попятную, будет избегать спора, откажется от своей мысли. Он любил людей, которые умели упорно гнуть свое.

Хотя писал на острые темы дня, был трибуном и политиком, он люто ненавидел ложный пафос, элоквенцию, суесловие. Он любил и ценил слово, отвергал словеса.

Он говорил мало и тихо. Тихий голос его звучал громко в силу своей убедительности. "Писатель должен говорить громко, и громко говорить именно для того, чтобы не заговорило оружие". Это его слова. Это наши слова.