Святослав Рыбас - Столыпин

Она поведала, что царь сначала не слушал ее, находясь под влиянием своей супруги, которая ревновала к славе Столыпина, но затем согласился. По ее словам, спасти Россию мог только Столыпин.

Теперь можно было понять, почему Николай вышел от нее в слезах.

Столыпин покинул Гатчинский дворец, ожидая вызова в Царское Село.

За эти три дня он устал и почти смирился с мыслью, что уйдет. Рано или поздно это должно было случиться. Слава богу, что он жив, не изувечен. Когда-то он признался: «Каждое утро, когда я просыпаюсь и творю молитву, я смотрю на предстоящий день как на последний в жизни и готовлюсь выполнить все свои обязанности, уже устремляя взор в вечность. А вечером, когда я опять возвращаюсь в свою комнату, то говорю себе, что должен благодарить Бога за лишний дарованный мне в жизни день. Это единственное следствие моего постоянного сознания близости смерти как расплаты за свои убеждения. И порой я ясно чувствую, что должен наступить день, когда замысел убийцы наконец удастся».

Уйдя в отставку, можно будет наконец освободиться от неподъемной тяжести, которую он уже пять лет держал на плечах. Благодаря тому, что он совершил, уже не свернешь назад. Он показал, что можно преобразовывать Россию без диктатуры, что можно удержать империю от развала и сделать ее не только сильной, но и народной.

За эти три дня сведения о возможной отставке правительства проникли в печать. В Думе не одобряли действия правых. Лев Тихомиров, публицист, в прошлом раскаявшийся революционер, прислал Столыпину телеграмму: «Приношу дань глубокого уважения до конца стойкому защитнику национальных интересов». В Западном крае протестовали против решения Государственного совета…

После возвращения Столыпина из Гатчины глубокой ночью, в третьем часу, к нему прибыл фельдъегерь с пакетом от царя. Там было письмо на шестнадцати страницах. Николай писал, что был недостаточно искренен со своим главным помощником, что сознает ошибки и понимает, что только дружная работа вместе со Столыпиным может поднять страну. Он просил взять прошение об отставке обратно и утром прибыть в Царское Село.

На следующий день 10 марта Столыпин был принят царем. Все было сделано так, как он добивался: подписан приказ о перерыве в работе палат с 12 по 14 марта и поручено председателю Совета министров объявить Дурново и Трепову повеление выехать из столицы и до конца не посещать заседаний Государственного совета. Это была невиданная победа Столыпина! Вернувшись, он тотчас позвонил Кривошеину и, полный радости, описал царскую аудиенцию: «Никогда еще государь не оказывал мне столь милостивого приема». На что Кривошеин через минуту заметил П. Н. Апраксину: «Никогда государь этого ему не простит».

Победа несла в себе начало крушения. Царь совершил действия, справедливость которых представлялась ему сомнительной.

И сразу после публикации указа о перерыве сессии Дума забурлила. Еще вчера Столыпин был гонимым, страдающим за идею укрепления русской государственности (причем большинство понимало, что «русская государственность» не несет в себе ничего шовинистического, как, например, «английская», «германская», «французская»), а сегодня он – диктатор. Да, диктатор. Общественное мнение именно так воспринимало применение 87-й статьи Основных законов.

К Столыпину явилась депутация октябристов и заявила свое несогласие. Столыпин признал, что это был «нажим на закон», но объяснил, что проект принят в думской редакции, то есть фактически выполнено решение Думы, а все происходящее – победа над «реакционным заговором».

Казалось, что Думе волноваться? Ведь самый главный столыпинский закон о свободном выходе крестьян из общины принят именно по 87-й, и все давным-давно согласились, что иначе он никогда не был бы принят. Да и в законодательной практике других стран, Англии, Австрии, тоже не раз применялись подобные меры. Чего же бурлить? А вот бурлило…

Столыпин, однако, чувствовал себя победителем и уехал на несколько дней в Ковенскую губернию к старшей дочери, которая уже была замужем, в имение Довторы.

Были хмурые, холодные весенние дни начала Страстной недели. Но с приездом Столыпина погода вдруг переменилась, пришло тепло и засияло солнце. Он гулял с дочерью, зятем и гостившей у них молодой американкой по саду, любовался пробуждением природы, ездил верхом, учился играть в бридж – он стремился полностью забыться.

Погостив у дочери четыре дня, Столыпин вернулся в Петербург. Там застал совсем другое настроение.

Гучков, протестуя против «игры законов», отказался от председательства в Думе. Несколько думских фракций внесли запросы по поводу «крушения Основных Законов». Подавляющее большинство думцев было раздражено. Правые были возмущены расправой с Дурново и Треповым. Левые – призраком диктатуры. Правый монархист граф А. А. Бобринский писал в своем дневнике: «Возмущению Петербурга нет границ», – и так оценивал действия Столыпина: «Имел такую исключительно удачную партию на руках и так глупо профершпилился!» А Лев Тихомиров, который несколько дней назад, предвидя отставку премьера, приветствовал его, теперь был настроен совсем по-другому: «Столыпин решился взять закон глупости… Хорош заговор! Все программы монархических союзов требуют восстановления самодержавия… Какой тут заговор?.. Не ожидал я, чтобы Столыпин в пылу борьбы мог унизиться до явно лживого доноса».

15 марта Дума возобновила работу. С ее трибуны на председателя Совета министров обрушилась резкая критика. Трудно было поверить, что это та Дума, которая еще недавно сотрудничала с правительством. Октябристы, кадеты, правые – все обвиняли Столыпина.

«Смешно и трагично, что лица, руководящие русской политикой, настолько неосведомлены, что они считают возможным найти в Думе поддержку для грубых правонарушений», – говорил октябрист С. И. Шидловский.

Милюков проводил историческую параллель: «Как будут сконфужены заграничные газеты, когда узнают, что наших членов верхней палаты за выраженное ими мнение не только подвергают дисциплинарной ответственности, как чиновников, но и отечески карают, как холопов. Благодарите нового Бориса Годунова!»

Наверное, неспроста приват-доцент истории Милюков выбрал имя Годунова, на котором лежит обвинение в убийстве законного наследника престола.

С Милюковым перекликался В. Н. Львов: «Когда у Карамзина спросили об Аракчееве, он ответил: "Священным именем монарха играет временщик "».

Вслед за Думой предъявил запрос правительству и Государственный совет.

Столь дружное осуждение было для Столыпина неожиданным. Он видел, что переоценил свои силы, что общество, смирявшееся с жестокими мерами по подавлению террора, сплачивается против него. Еще недавно он боролся с правыми против установления диктатуры и против ликвидации Думы, боролся против иллюзии мгновенных, скачкообразных перемен; сейчас, по мнению большинства, он нарушал собственные правила.