Уильям Ширер - Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента

Нью-Йорк, 9 сентября

Я дома на кратких каникулах, Нью-Йорк выглядит просто здорово, но я нахожу, что большинство хороших людей чересчур оптимистичны по поводу событий в Европе. Здесь у всех, я вижу, есть позитивные сведения и оценки.

Нью-Йорк, 16 сентября

Уик-энд с Николасом Рузвельтом на Лонг-Айленде. Не видел его с тех пор, как он был советником в Будапеште. Он слишком озабочен «диктатурой» (как он это называл) Франклина Рузвельта, чтобы обстоятельно обсуждать европейские дела. Кажется, был сильно возмущен тем, что «новый курс» Рузвельта не позволит ему выращивать картофель в собственном огороде, и начал обсуждать этот вопрос в деталях, но я, признаюсь, не следил за его рассуждениями. Я продолжал думать об Эфиопии и возможной войне. Хотя человек он очень умный. Нанес приятный визит, хотя и очень краткий, моей семье. Мама, несмотря на ее возраст и недавнюю болезнь, выглядит довольно бодро. Офис настаивает на моем немедленном возвращении в Берлин из-за положения в Абиссинии. Дош едет в Рим, а я принимаю бюро.

Берлин, 4 октября

Муссолини начал захват Абиссинии. Согласно итальянскому коммюнике, войска дуче пересекли вчера ее границу, «чтобы предотвратить надвигающуюся из Эфиопии угрозу». На Вильгельмштрассе в восторге. Муссолини либо столкнется с трудностями и увязнет в Африке так, что его позиция в Европе сильно ослабнет, а Гитлер в это время захватит Австрию, находившуюся до того под защитой дуче, либо он победит, бросив вызов Франции и Британии, и после этого созреет для союза с Гитлером против западных демократий. Гитлер выиграет в любом случае. Лига Наций устроила жалкий спектакль, и ее нынешний провал, после маньчжурского разгрома, действительно ослабляет ее. В Женеве говорят о санкциях. Это последняя надежда.

Берлин, 30 декабря

Додд созвал нас сегодня на беседу с Уильямом Филлипсом, помощником государственного секретаря, который находится здесь с визитом. Мы спросили его, какие действия предпримет Вашингтон, если нацисты начнут нас высылать. Он дал честный ответ, сказав: «Никаких». Мы считали, что если бы на Вильгельмштрассе знали, что за каждого высланного американского корреспондента Америка выдворит одного немецкого журналиста, то, возможно, нацисты дважды бы подумали прежде, чем действовать против нас. Но помощник госсекретаря заявил, что у государственного департамента нет закона, по которому он может действовать в таких случаях, — прекрасный пример слабости нашей демократии.

Берлин, 4 января 1936 года

Вечерние газеты, особенно «Borsen Zeitung» и «Angriff», очень злы на Рузвельта за высказанное им осуждение диктатур и агрессии, что было направлено, очевидно, главным образом против Муссолини, хотя Рузвельт имел в виду и Берлин. Кстати, я забыл записать: X. из «Borsen Zeitung» не будет казнен. Смертный приговор заменен пожизненным заключением. Его преступление: он случайно увидел, что кое-кто из нас получает копии секретных приказов, которые Геббельс ежедневно отдает прессе. Они делали чтение газет приятным, так как запрещали печатать правду и заменяли ее ложью. Как я слышал, его выдал польский дипломат, парень, которому я никогда не доверял. Немцы, если они не читают иностранных газет (у лондонской «Times» здесь сейчас огромный тираж), совершенно отрезаны от событий во внешнем мире, и, естественно, им ничего не рассказывают о том, что происходит за пределами их собственной страны. До недавних пор они штурмовали газетные киоски, чтобы купить «Baseler Nachrichten», газету немецкоязычных швейцарцев, в Германии она расходилась в большем количестве, чем в Швейцарии. Но теперь эта газета запрещена.

Берлин, 23 января

Неприятный день. Утром меня разбудил телефонный звонок, — я работал допоздна и поздно уснул, звонил Вильфред Баде, фанатичный фашистский карьерист, в настоящее время отвечающий за иностранную прессу в министерстве пропаганды. «Вы были недавно в Гармише?» — начал он. Я ответил: «Нет». Потом он стал орать: «Я знаю, что вы не были там, и тем не менее вы без зазрения совести сочинили фальшивку о притеснении местных евреев…» — «Минуту, сказал я, — вы не можете называть меня бессовестным…», но он повесил трубку.

В полдень Тэсс включила радио, чтобы послушать новости, и как раз вовремя, потому что мы услышали, как разносят именно меня, называя грязным евреем и обвиняя в том, что я пытаюсь торпедировать зимние Олимпийские игры в Гармише (они начинаются через несколько дней) с помощью фальшивок о тамошних евреях и фашистах. Когда после завтрака я добрался до офиса, первые страницы дневных газет были полны обычных для нацистов истеричных обвинений против меня. Немцы, работавшие в офисе, предполагали, что гестапо может прийти за мной в любую минуту. Я действительно некоторое время назад написал серию корреспонденции о том, как нацисты убрали в Гармише все таблички с надписями «Евреи нежелательны» (их можно увидеть сейчас по всей Германии) и поэтому олимпийские гости будут ограждены от каких-либо знаков подобного обращения с евреями в этой стране. Я отметил также, что нацистские чиновники прибрали все хорошие отели для себя и поселили прессу в неудобных пансионах, что было правдой.

С каждой новой газетой, которую курьер приносил днем в офис, я все больше заводился. Большинство позвонивших мне друзей советовали не обращать внимания и говорили, что если я полезу в драку, то меня вышлют. Но в статьях было столько преувеличений и клеветы, что я уже не мог себя контролировать. Я позвонил в офис Баде и потребовал встречи с ним. Его не было на месте. Я продолжал звонить. Наконец секретарь сказал, что его нет и он едва ли придет. Около девяти вечера я уже не мог себя сдерживать. Я отправился в министерство пропаганды, прошмыгнул мимо охраны и ворвался в офис Баде. Как я и предполагал, он был там и сидел за своим столом. Я без приглашения сел напротив и, пока он не пришел в себя от удивления, потребовал извинения и признания ошибки в германской прессе и по радио. Он начал орать на меня. Я заорал в ответ, хотя от волнения не помню, что говорил, и речь, вероятно, была бессвязной. Наш крик, видимо, встревожил пару лакеев, потому что они открыли дверь и заглянули в кабинет. Баде приказал им закрыть дверь, и мы снова пошли друг на друга. Он стал колотить по столу. Я в ответ. Дверь поспешно открылась, и вошел один из лакеев, якобы предложить шефу сигареты. Я закурил свою. Еще дважды на наш стук заходил лакей, один раз опять с сигаретами, другой — с графином воды. Но я начинал понимать, что ничего не добьюсь, что никто, и меньше всего Баде, не обладает такой властью или просто порядочностью, чтобы внести даже самое маленькое исправление в механизм нацистской пропаганды, который уже запущен, какую бы великую ложь он ни символизировал. В конце концов он успокоился, стал даже слащавым. Заявил, что они решили не высылать меня, как планировали вначале. Я снова возмутился и пригрозил, мол, пусть попробуют выслать, но он не отреагировал, и я ушел. Боюсь, чересчур взвинченным.