Уильям Ширер - Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента

В поезде Регенсбург — Берлин, 2 октября

Вчера перед рассветом был в Регенсбурге, потом автобусом добрался до Пассау на Дунае, а оттуда на машине с майором германского Генерального штаба проследовал за марширующими, словно на пикник, войсками в зону Су-детской области. Ночью под проливным дождем вернулся в Пассау, где военная цензура не дала мне разрешение на радиопередачу; сажусь в поезд на Регенсбург, прибываю туда в полночь и диктую свой репортаж по телефону в «Пресс вайелесс» в Париж, с тем чтобы его зачитали в Нью-Йорке, так как из Берлина сообщают, что военные наложили запрет на все радиосообщения об оккупации, включая свои собственные. Самолета на Берлин нет, поэтому сел на этот поезд, и передачу буду вести ночью из Берлина.

Берлин. Позднее. Военные еще не наложили свой запрет, так что пришлось зачитывать другой текст, который я написал в поезде по поводу политического значения победы Гитлера в Мюнхене. В нем я цитирую редакционную статью Рудольфа Кирхера, единственного порядочного и мужественного редактора, оставшегося в нацистской Германии, в утреннем выпуске «Frankfurter Zeitung», где он честно говорит о преимуществах угрозы применения силы и начала войны, потому что Гитлер все это время знал, что демократические государства боятся войны. Когда вернулся в отель, мне позвонил генерал, заведующий военной цензурой на германском радио, и сообщил, что только что прочитал мое сообщение об оккупации, что оно ему понравилось, что он вынужден был до настоящего времени запрещать все отчеты репортеров германского радио, но я могу выйти со своим в эфир. Позвонил Полу Уайту в Нью-Йорк, но он сказал, что кризис миновал и люди там хотят забыть про него и отдохнуть. Что и для меня неплохо бы. Могу поспать и отвлечься от этих немцев, сейчас таких воинственных и невыносимых.

Берлин, 3 октября

Звонил Эду Марроу в Лондон. Он так же подавлен, как и я. Послезавтра будем топить свои печали в Париже. Из моего окна в «Адлоне» вижу, как на противоположной стороне Линден демонтируют противозенитное орудие на крыше здания компании «ИГ Фарбен». Так заканчивается кризис. Не забыть бы некоторые детали. Герои драмы: чувство собственного достоинства у Бенеша на протяжении этих событий; увиденный мной пять раз Гитлер; птица-Чемберлен; маленький подавленный человек Даладье, которому, кажется, суждено терпеть поражение (как 6 февраля 1934 года) всякий раз, когда он оказывается в затруднительном положении. Не забыть также: себя на мосту через маленькую речушку около Крумау, где нас могло разнести на куски, успей наша немецкая армейская машина проехать на два фута дальше; мужество жителей Праги, уверенных, что война и бомбы на рассвете неминуемы; испуг на лицах немецких бюргеров на Вильгельмштрассе в ту ночь, когда мимо неслась моторизованная дивизия и война казалась им неизбежной, а потом сумасшедшая радость жителей Мюнхена и Берлина, когда в пятницу они узнали, что это не просто мир, а победа; убитый вид судетских немцев, когда чехи подавили их восстание, и перемена на их лицах две недели спустя, когда вошел рейхсвер; и как бургомистр судетского городка Унтервальдау герр Шварцбауэр (мистер Черный Крестьянин) отвел меня в сторонку от немецких офицеров, и я спросил: «Что самое ужасное из того, что сделали чехи вам, герр бургомистр?» И его ответ, дурацкий и невероятный, что чехи забрали у него радиоприемник, поэтому он не мог слушать речи Гитлера — более жуткого преступления быть не может!

Париж, 8 октября

Париж — страшное место. Он полностью поддался пораженческим настроениям, без малейшего представления о том, что произошло с остальной Францией. У «Фуке» и «Максима» жирные банкиры и бизнесмены празднуют мир реками шампанского. Но даже официанты и таксисты, обычно люди разумные, разглагольствуют, как здорово, что удалось избежать войны, что это было бы преступлением, что они повоевали в прошлую войну и этого достаточно. Все было бы отлично, если бы немцы, которые тоже навоевались в прошлую войну, испытывали бы те же самые чувства, но это не так. Мужество Франции — Франции времен Марны и Вердена — где оно? В отсутствие Пьера Комера никто на набережной Де-Орсе не имеет понятия о реалиях Германии. Французские социалисты прониклись пацифизмом; французские правые, за исключением немногих вроде Анри де Керильи, — либо фашисты, либо пораженцы. Я больше не понимаю французов.

Эд Марроу в таком же унынии, как и я. Мы пытаемся избавиться от него, беседуя ночь напролет, поглощая бутылками шампанское и бродя по улицам, но, видимо, для этого нужно больше времени. Наши мнения сходятся вот в чем: война сейчас близка как никогда; скорее всего, она начнется после уборки зерновых; Польша наверняка будет следующей в списке Гитлера (как слепы и глупы поляки в этом кризисе, помогая Германии кромсать Чехословакию!); мы должны убедить Варшаву быстро установить более мощный коротковолновый передатчик, если поляки хотят, чтобы мир их услышал; нам необходимо создать штат репортеров для американского радио. Но если честно, мы мало думаем о работе. Эд говорит, что американское радио проделало потрясающую работу по освещению кризиса, но нам на это наплевать — почти на все, и даже от шампанского уже тошнит. Мы уезжаем.

Забежал к Галлико. Он уезжает в путешествие по столицам мира собирать материал для своих рассказов. Отдаю ему письма работающим в тех местах корреспондентам, обедаем у «Максима», но для меня это уже невыносимо. Утром уезжаю в Женеву. Практически первая в этом году возможность побыть с Тэсс и Эйлин. Но они в Америке.

Женева, 6 ноября

Здесь целый месяц стояло чудное бабье лето, но сегодня с Альп к нам спускается снег, а утром покрылись снегом — Юрские горы на противоположном берегу озера. Скоро мы сможем кататься на лыжах. Это был месяц самой сильной депрессии в моей жизни — и в умственном, и в духовном плане. Я все еще нахожусь в таком состоянии, что совершил две сумасшедшие вещи: начал писать пьесу и освоил — в моем-то возрасте, в тридцать четыре! — гольф. Может, они помогут мне вернуть душевное равновесие. В Дивоне у подножия Юрских гор есть прекрасное поле, откуда можно любоваться озером и, когда садится солнце, наблюдать Монблан во всем его снежном великолепии. С Артуром Берроузом (англичанином пятидесяти двух лет, он секретарь Международного радиовещательного союза) мы издеваемся над лунками, выдираем с корнем дерн, быстро теряем счет очкам, если они есть, и после первых девяти лунок прерываем игру, чтобы спуститься в деревушку Дивон, расположенную с французской стороны границы, на роскошный обед из девяти блюд, который запиваем двумя бутылками бургундского. Потом возвращаемся, навеселе и в хорошем настроении, чтобы пройти оставшиеся девять лунок. Игра называется «Иностранный корреспондент». Это позволяет мне хорошо расслабиться.