Уильям Ширер - Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента

Какой же, должно быть, внезапной переменой в его уютной буржуазной жизни было это поспешное бегство, пока не разрушили город! Здесь, в этом доме, до прошлого месяца царили уверенность, определенный комфорт, респектабельность; безделушки для этого дома собирались всю жизнь. Этот дом и есть чья-то жизнь. А потом — бабах! Бомбардировщики, снаряды. И эта жизнь, подобно домам вокруг, разлетается вдребезги. Уверенность, респектабельность, надежды испарились в один миг. И вы со своей женой, а может быть, и с детьми бредете вдоль дороги, жаждущие глотка воды, словно животные или, в лучшем случае, кто бы мог представить это месяц назад, — словно пещерные люди.

В сумерках трое солдат повели нас на прогулку среди развалин. Прямо у городских ворот неряшливого вида женщина роется в куче кирпичей. Солдаты кричат ей, чтобы прекратила. Уже наступил комендантский час. Она продолжает копаться. Один солдат, сжимая винтовку, идет ее прогнать. Мы слышим ее приглашающий возглас. Она просит его лечь с ней в постель. Ей-богу, здесь не все погибло. Солдат смеется и слегка подталкивает ее, чтобы она ушла прочь. Видимо, она живет в подвале по соседству — как крыса. Мы идем по городу дальше и очень скоро видим ее на развалинах того, что прежде было переулком. Она кричит: «Coucher» — и убегает. Мы бредем по городу и задерживаемся у того, что осталось от церкви. Трудно представить себе, что под этими обуглившимися кирпичами и щебенкой погребены пятьсот женщин и детей.

Возвращаемся в дом нашего банкира с наступлением темноты. Всю ночь мимо дома едут армейские грузовики. Один раз за ночь я слышу, как где-то дальше по дороге стреляют зенитные орудия. Поднимаемся на рассвете, самочувствие неплохое, и едем в направлении Парижа.

Париж, 17 июня

Мне было не до смеха. Когда мы въезжали по знакомым улицам в Париж, у меня внутри все сжималось. Лучше бы мне было не приезжать. У моих немецких спутников при виде города поднялось настроение.

Приехали мы около полудня, и был один из тех очаровательных июньских дней, которыми в это время всегда славился Париж. В мирное время люди ехали бы сейчас на скачки в Лоншамп, или на теннис в Роллан-Гаррос, или беспечно бродили по бульварам под сенью деревьев, или сидели бы в прохладной тени летних кафе.

Первый шок: улицы абсолютно пустынны, магазины закрыты, жалюзи на всех витринах опущены. Именно пустота поражала больше всего. Въехав со стороны Ле-Бурже (я с грустью вспомнил ту ночь, когда бежал оттуда до города, чтобы написать материал о приземлении Линдберга), мы поехали по улице Лафайет. По ней с грохотом неслись немецкие армейские машины и мотоциклы. А на тротуарах ни души. Многочисленные кафе на углу улиц, которые мне были так хорошо знакомы. Столики унесли внутрь, ставни закрыли. И все исчезли — хозяева, гарсоны, посетители. Наши две машины с шумом катили по Лафайет, сигналя на каждом перекрестке, пока я не попросил нашего водителя прекратить.

Вот на углу здание редакции «Petit Journal», где я работал на чикагскую «Tribune», когда в 1925 году первый раз приехал в Париж. Через дорогу от него кафе «Trois Fortes», как много приятных часов провел я там, когда Париж для меня был прекрасным и цветущим; и мой дом!

Мы свернули налево на улицу Пеллетье к Большим Бульварам. Вокруг было пустынно, если не считать нескольких немецких солдат, глазевших на витрины немногих открытых магазинов. Теперь площадь Оперы. Впервые в моей жизни там не было автомобильной пробки, не было и французских полицейских, без толку орущих на водителей застрявших в пробке машин. Фасад здания Оперы закрыт мешками с песком. «Cafe de la Paix», похоже, только открывалось. Одинокий гарсон вытаскивал наружу столы и стулья. Их подхватывали стоявшие на веранде немецкие солдаты. Потом мы свернули к Мадлен, — ее фасад тоже закрыт мешками с песком, — и помчались по улице Рояль. «Ларусс» и «Вебер», я заметил, тоже закрыты. Теперь перед нами знакомый вид. Площадь Согласия, Сена, здание Народного собрания, над которым развевается гигантский флаг со свастикой, а в отдалении купол Дома инвалидов. Минуя министерство морского флота, охраняемого немецким танком, въезжаем на площадь Согласия. Подъехали к отелю «Крийон», где теперь размещается главный немецкий штаб. Наш офицер зашел туда, чтобы узнать, где нас поселят. Я, к неудовольствию сопровождающих нас немецких чиновников, пошел навестить американское посольство, которое находится по соседству. Все, кого я знал, — Буллит, Мэрфи, — ушли на ланч. Я оставил Мэрфи записку.

Нам дали номера в отеле «Скриб», где я часто останавливался в лучшие времена. К моему удивлению и удовольствию, в вестибюле я встретил Демари Бесс и Уолтера Керра, которые продолжали работу после того, как почти все их коллеги уехали. Они поднялись ко мне в номер, и мы поговорили. Уолтер казался еще более нервным, чем прежде, но все таким же славным. Демари невозмутим как обычно. Они с Дороти жили в отеле «Элизи Парк» у Рон-Пуа. За день до взятия Парижа к ним прибежал запыхавшийся хозяин отеля и уговаривал их тоже бежать; все равно он смывается и закрывает отель. Они убедили его оставить отель на них!.. Я расспросил о своих знакомых. Большинство из них покинули Париж.

Демари говорит, что паника в Париже была невообразимая. Все голову потеряли. Правительство не давало никаких распоряжений. Людям велели бежать, и по меньшей мере три из пяти миллионов человек бежали, бежали без вещей, бежали в буквальном смысле слова, на своих ногах, на юг. Кажется, парижане действительно поверили, что немцы будут насиловать женщин и еще хуже обойдутся с мужчинами. Они слышали фантастические истории о том, что происходило, когда немцы оккупировали какой-либо город. Те, кто остался, весьма удивлены корректным поведением армии — пока.

Жители в обиде на свое правительство, которое в последние дни, насколько я понимаю, совершенно пало духом. Оно даже забыло сообщить людям, пока не поздно, что Париж не будет обороняться. Остались французская полиция и пожарные команды. Странно видеть ажанов без их пистолетов. Они регулируют дорожное движение, причем на дорогах — исключительно немецкие армейские машины, или патрулируют улицы. У меня такое ощущение, будто то, что мы наблюдаем сейчас в Париже, — это полное крушение французского общества: коллапс армии, правительства, морального состояния народа. Это слишком страшно, чтобы в это поверить.

Париж, 18 июня

Маршал Петэн попросил о перемирии! Парижане, уже потрясенные всем случившимся, с трудом могут в это поверить. Так же, как и все мы. Что французская армия должна капитулировать, это ясно. Но большинство из нас ожидали, что она сделает, как датская и бельгийская армии, а правительство, как хвастался Рейно, уедет в Африку, где Франция с ее флотом и африканскими армиями сможет продержаться длительное время.