Анри Шарьер - Бабочка

У него странная походка: он не идет и не бежит, а как бы делает равномерные прыжки, размахивая руками, словно гребет в воздухе. Он тянет меня в заросли: услышал, наверно, что-то подозрительное. Все еще идет дождь. Проезжает трактор с катком: утрамбовывает грунт на тропинке.

10.30 утра. Дождь прекратился, и выглянуло солнце. Пройдя более километра по траве, мы входим в густые заросли. Мне начинает казаться, что все страхи позади и бояться больше нечего, но Антонио не позволяет мне ни курить, ни даже разговаривать шепотом. Я жую листья, правда, не в таких количествах, как Антонио. У него в мешочке более двадцати листьев. Его замечательные зубы блестят в темноте, когда он беззвучно смеется. Масса комаров. Антонио разжевывает сигару, и мы размазываем сок, полный никотина, по лицу и рукам. Насекомые тут же оставляют нас в покое. Семь часов вечера. Уже ночь, но луна слишком ярко освещает тропинку. Антонио показывает на часах цифру 9 и говорит:

— Дождь.

Я понимаю: в девять часов пойдет дождь. Дождь, действительно, начинает идти в 9.20. Я научился прыгать и грести в воздухе, как Антонио. Это не слишком сложно и имеет много преимуществ: передвигаешься быстрее и не затрачиваешь много сил.

Ночью нам раза три приходится скрываться в зарослях из-за машины, из-за трактора и из-за телеги, в которую были впряжены два осла. Благодаря листьям, я совсем не чувствую усталости. Дождь прекращается, и мы снова шагаем целый километр по траве, а потом прячемся в зарослях. У листьев один недостаток: они вызывают бессонницу. С самого начала побега мы не спали ни минуты. Зрачки Антонио так расширились, что почти не видно белков. Мои глаза, конечно, не лучше.

Девять часов вечера. Идет дождь. Можно подумать, что дождь ждет именно этого часа, чтобы опуститься на землю. Позже я узнаю, что дождь в тропиках начинается и прекращается ежедневно почти в одно и то же время.

Этой ночью мы не успели отправиться в путь, как услышали крики и увидели свет. «Кастилет», — говорит Антонио. Этот дьявол без колебаний хватает меня за руку и вводит в заросли. После двух часов интенсивной ходьбы, мы снова на тропинке. Мы идем, вернее, прыгаем весь остаток ночи и большую часть утра.

Одежду мы не снимаем — солнце сушит ее прямо на нас. Три дня мы ходим мокрые, а вся наша еда — это кубик сахара в первый день побега. Антонио уверен, что мы не встретим врагов. Он беззаботно шагает долгие часы и давно уже перестал прикладывать ухо к земле. Тропинка поворачивает к берегу моря; Антонио отламывает ветку, останавливается и изучает следы, которые ведут со стороны моря к суше. Мы идем по следам до места, где они расширяются в виде круга. Антонио эту ветку втыкает и тут же вытаскивает. К ней прилепилась желтая жидкость, напоминающая яичный желток. Я помогаю ему копать, и вскоре мы обнаруживаем клад: 300–400 яиц. Это яйца морской черепахи. Они без скорлупы и их покрывает лишь тонкий слой кожицы. Антонио скидывает рубашку, и мы складываем в нее с сотню яиц. Отходим от моря, пересекаем тропинку и входим в заросли. Скрытые от постороннего взгляда, мы едим желток. Антонио показывает, как это делается: острыми волчьими зубами он надкусывает кожицу и пьет желток. Наевшись до отвала, мы растягиваемся на земле; пиджаки служат нам подушками.

Антонио говорит по-испански:

— Завтра пойдешь без меня и будешь идти двое суток. С завтрашнего дня не будет больше полицейских.

В десять часов вечера мы проходим последнюю пограничную заставу. Различаем ее по лаю собак и по огням. Остаток ночи мы идем, не остерегаясь. Тропинка узкая, но видно, что ею часто пользуются: она аккуратно очищена от травы. Ширина тропы около 50 сантиметров, она продолжается вдоль зарослей и вьется по берегу, на высоте двух метров над морем. Время от времени попадаются следы лошадей и ослов. Антонио садится на широкий пень и жестом приглашает меня присоединиться. Солнце греет очень сильно. На моих часах 11, но деревянный прутик, который мы воткнули в землю, не дает тени, и я переставляю часы на 12. Антонио вынимает оставшиеся листья: их семь. Мне он дает четыре, а себе оставляет три. Я отхожу в сторону, скрываюсь в зарослях, возвращаюсь со 150 тринидадскими долларами (60 флоринов) и протягиваю их Антонио. Он удивленно смотрит на меня, дотрагивается до бумажек и не может понять, как мне удалось их сохранить такими новыми и сухими: ведь он ни разу не видел, как я их сушу. Он берет деньги, благодарит меня, долго думает, а потом половину возвращает. Я пытаюсь настоять на своем, но он отказывается взять больше тридцати флоринов. В нем произошла перемена. До этого он казался тверд в намерении здесь же расстаться со мной. Теперь, кажется, он готов сопровождать меня еще день. Потом ему придется возвращаться. Мы выпиваем несколько яиц, первобытным способом добываем огонь для сигареты и продолжаем путь.

Мы идем три часа, когда прямо на нас выскакивает всадник на лошади. На нем широкополая соломенная шляпа, сапоги, зеленая рубашка, зеленый поблекший военный китель. В руках у него красивая винтовка, а за поясом — огромный пистолет.

— Карамба! Антонио, сын мой.

Антонио издали узнал всадника. Мне он ничего не сказал, но это было ясно. Загорелый верзила лет сорока спрыгнул с коня, и они с Антонио обменялись ударами кулаком по плечу. Впоследствии мне не раз приходилось видеть этот способ выражения радости и приветствия.

— А кто это?

— Друг по побегу. Француз.

— Куда вы направляетесь?

— Скорее всего, к рыбакам-индейцам. Он хочет пересечь территорию индейцев, войти в Венесуэлу и оттуда выбраться на Кюрасао или остров Аруба.

— Индейцы-гуахиро — опасны, — говорит человек, обращаясь ко мне. — Ты невооружен.

Он протягивает мне кинжал с дугообразной рукояткой и кожаными ножнами. Мы уселись на краю тропинки. Я снял ботинок — ноги опухли и покрыты кровоподтеками. Антонио и всадник разговаривают очень быстро, но можно понять, что мой план пересечь Гуахиру им не по душе. Антонио жестами дает мне понять, что я могу продолжать путь на лошади. Всадник поднимается на коня, а я, не успев сообразить в чем дело, оказываюсь у него за спиной. Мы проехали весь день и всю ночь. Останавливаясь время от времени, хозяин лошади протягивал мне флягу с анисовой настойкой, и я немного отпивал от нее. На рассвете он делает привал, и мы спускаемся с лошади. Он дает мне круг сыра, тяжелый, как камень, два пирога, шесть листьев и водонепроницаемый мешочек, в который я кладу листья. Затем обнимает меня, ударяет по плечу, поднимается на лошадь и быстро удаляется.

Я шагаю до часу пополудни. На горизонте не видно больше ни зарослей, ни деревьев. Под пылающим солнцем серебрится море. Я иду босиком, ботинки все еще на плече. Собираюсь прилечь отдохнуть, но мне вдруг кажется, что вдали виднеются деревья или скалы. Пытаюсь на глаз определить расстояние до них: не менее 10 километров. Беру в рот половину листа и продолжаю путь.