Анри Шарьер - Бабочка

— Пэпи, ты спишь?

— Нет.

— Хочешь немного кофе?

— Давай.

Я усаживаюсь на гамаке и беру чашку, кофе и сигарету, которые протягивает мне Гранде.

— Который час?

— Час ночи. Я начал сторожить в полночь, но видел, что ты ворочаешься, и подумал, что тебе не спится.

— Ты прав. Смерть Матье сильно подействовала на меня, но его погребение… Знаешь, это было просто ужасно.

— Не рассказывай мне ничего, Пэпи, я себе все представляю. Тебе не надо было при этом присутствовать.

— Я думал, что рассказ о колоколе — пустая болтовня. Кроме того, я не верил, что акулам удастся справиться с железной проволокой. Бедный Матье, всю жизнь передо мной будет стоять эта страшная картина. А как тебе удалось так быстро справиться с армянином и Беззаботным?

— Я работал на другом конце острова и совершенно случайно узнал об убийстве Матье. Я не стал возвращаться в лагерь, а отправился якобы ремонтировать замок. В лагерь я вернулся в 5 часов с полой трубой, в которую был засунут кинжал с двумя лезвиями. Стражник спросил меня, что это, и я ответил, что сломался деревянный шест моего гамака, и я хочу заменить его железной трубой. Трубу я оставил в душевой. Стемнело. Я укрепил кинжал на конце трубы. Армянин и Беззаботный стояли у своих гамаков, а Пауло несколько позади. Ты ведь знаешь, Жан Кастелли и Луи Гравон — смелые ребята, но они немолоды и недостаточно проворливы для такого дела.

Я хотел кончить с этим до того, как ты вернешься, чтобы ты не оказался замешанным. В случае провала ты, с твоим прошлым, получил бы максимум. Жан пошел в конец зала и погасил одну из ламп; Гравон сделал то же самое в другом конце. Зал был почти не освещен: горела лишь одна керосиновая лампа. У меня в кармане был большой фонарь, который подарил мне Деге. Жан шел впереди, а я за ним. Когда мы подошли к ним, Жан ткнул им в лица фонарь. Армянин от неожиданности заслонил глаза левой рукой, и я успел перерезать ему глотку. Беззаботный выхватил нож и, ослепленный, стал размахивать им перед собой. Я чуть не рассек его пополам. Пауло кинулся на пол и покатился под гамаки. Жан погасил фонарь, и я не стал преследовать Пауло.

— А кто потащил их в уборную?

— Не знаю. Думаю, это сделали ребята из их группы, чтобы вытащить патроны.

— Но ведь там наверняка большая лужа крови!

— Ты мне рассказываешь? Я постарался выпустить из них всю кровь. Однако я думаю, все будет в порядке. И фонарь, и кинжал я возвратил Деге через сторожа-араба. С этой стороны нам опасность не грозит. И угрызений совести у меня нет. Они убили нашего друга в момент, когда его глаза были застланы мылом, а мы вместо мыла ослепили их лучом фонаря. Мы в расчете. Что скажешь. Пэпи?

— Ты все сделал правильно, и я даже не знаю, как тебя благодарить за то, что ты так быстро отомстил за нашего друга, и за то, что, благодаря тебя я не вмешался в это дело.

— Не будем говорить об этом. Я выполнил свой долг. Ты столько страдал за то, чтобы стать свободным. Это должен был сделать я.

— Спасибо, Гранде. Да, я хочу выбраться отсюда больше, чем когда бы то ни было. Помоги мне сделать так, чтобы дело на этом кончилось.

— Я с тобой согласен. Один только Глиани утверждает, что они все виновны.

— Посмотрим, что будет в 6 часов. Я не пойду опорожнять унитазы. Притворюсь больным, чтобы присутствовать на перекличке.

5 часов утра. Ответственный за «берлогу» подходит к нам:

— Ребята, вы думаете, мне следует звать стражников? Только что я обнаружил в уборной двоих убитых.

Гранде отвечает:

— Как это — двое убитых в уборной? С каких это пор?

— Поди знай! — отвечает старик. — Я спал с шести часов. Только теперь вышел по нужде, поскользнулся и упал в липкую лужу. Чиркнул зажигалкой и увидел, что это кровь.

— Зови стражников, посмотрим, в чем дело.

— Надзиратели! Надзиратели!

— Чего орешь, старая пискля? Горит, что ли?

— Нет, командир, в уборной двое убитых.

— Ну и что ты хочешь, чтобы я сделал? Я могу оживить их? Теперь пять часов с четвертью. Разберемся в шесть. Не позволяй никому подходить к уборной.

— Но это невозможно. Перед подъемом все выходят по нужде.

— Верно. Погоди, я доложу начальнику караула.

Он возвращается с главным надзирателем и еще двумя тюремщиками. Мы думаем, что они войдут, но они остаются у зарешеченной двери.

— Ты говоришь, что в уборной двое убитых?

— Да, командир.

— С какого времени!

— Не знаю, я нашел их только сейчас, когда пошел в уборную.

— Кто это?

— Не знаю.

— А я тебе скажу, старый кривляка. Один из них — армянин. Пойди посмотри.

— Да, это армянин и Беззаботный.

— Хорошо, подождем переклички.

6 часов. С первым звонком открываются двери. По залу проходят разносчики кофе и хлеба.

6.30, второй звонок. Светает. «Панель» полна кровавых следов.

Приходят оба коменданта, которых сопровождают восемь надзирателей и врач.

— Всем раздеться и стоять смирно у гамаков!

Первым в уборную входит заместитель коменданта. Он выходит белый, как мел:

— Им просто-напросто перерезали глотки. Ясно, что никто ничего не видел и не слышал!

Абсолютная тишина.

— Доктор, когда, приблизительно, они умерли?

— От восьми до десяти часов назад, — отвечает врач.

— А ты, старик, обнаруживаешь их только в пять? Ничего не видел и не слышал?

— Нет, я тугоух и, кроме того, почти не вижу. Мне семьдесят лет, из них сорок я провел на каторге. Как вы понимаете, я много сплю. В шесть вечера уже лежу и встаю утром только по нужде. Сегодня проснулся случайно: обычно я встаю вместе с первым звонком.

— Ты прав, все произошло случайно, — с иронией в голосе отвечает комендант. — Отнесите трупы в прозекториум. Доктор, сделайте посмертное вскрытие. А вы выходите во двор по одному, голые.

Каждый из нас проходит мимо комендантов и врача. Людей проверяют очень тщательно. Ни у кого нет ни царапины, но на многих следы крови. Они объясняют это тем, что поскользнулись на пути к уборной. Гранде, Глиани и меня проверяют с особой тщательностью.

— Бабочка, где твое место? — они роются в моих вещах. — Где твой нож?

— Его у меня отобрал сторож в семь часов вечера.

— Это правда, — говорит тюремщик. — Он даже устроил скандал, утверждая, что мы хотим его смерти.

— Гранде, это твой нож?

— Да, он был в моих вещах, значит — это мой нож, — он рассматривает нож, чистый, как новая монета, без единого пятнышка.

Врач возвращается из уборной и говорит:

— Им перерезали глотки ножом с двойным лезвием. Во время убийства они стояли. Не понимаю. Ни один заключенный не позволит зарезать себя, как кролика. Кто-то должен быть ранен.

— Доктор, вы же сами видите, что ни на ком нет и царапины.

— Эти парни были опасными?

— Даже очень, доктор. Это, я думаю, армянин убил Карбонери в душевой вчера в 9 часов утра.