Владимир Чернавин - Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.

Несмотря на ничтожность таких благ, они очень ценятся. Прежде всего потому, что жизнь заключенного так отвратительно бедна и голодна, что каждый лишний кусок, который в капиталистической стране не всякая бродячая собака станет есть, в лагере ценится очень высоко. А «лишнее» достается только по блату. Кроме того, блат имеет и психологическое значение: он дает заключенному возможность выдвинуться среди бесправной серой массы, иметь хотя бы самое небольшое преимущество. Это льстит его самолюбию, — хоть и слабое, новее же утешение в его беспросветной жизни. Поэтому блат не только не скрывается, как это, казалось бы, следовало из чувства товарищества, но в большинстве случаев им хвастаются, стараются преувеличить его значение, выставить напоказ и заслужить репутацию блатного. С такой репутацией легче жить, потому что и другие легче присоединяются к тому, что уже кем-то начато. Заключенный, одетый в казенную одежду, но новую, а не истрепанную предварительно другими, или носящий запрещенную в лагерях бороду, сразу бросается в глаза, как блатной. Одно это дает ему много преимуществ.

Затем каждый заключенный стремится не только пользоваться блатом, но и оказывать его. Это, может быть, доставляет еще большее удовольствие его самолюбию, а часто вызывается и искренним желанием помочь другому. Случайное знакомство в лагере, пребывание на одной командировке, а особенно в одном этапе или тюрьме, обязывают, по лагерным понятиям, оказывать при встрече возможный блат. Раздатчик пищи постарается дать вне очереди, капнуть на кашу несколько капель масла, которого не полагается; знакомый в ларьке сочтет своим долгом отпустить хотя бы лишний коробок спичек; приятель в каптерке подберет менее рваные сапоги; попавший на работу в учреждение, считающееся хорошим, будет пытаться перетащить туда своих знакомых.

Формально блат в лагере запрещен, и ему объявлена война, но ведется она, в отличие от обычных «кампаний», без шума и крика. Наиболее решительным ее проявлением было отпечатание двух плакатов. В 1932 году они были вывешены во всех ларьках ГПУ Соловецкого лагеря:

«По блату ничего не выдается» и «Блат похоронен», на что заключенные неизменно добавляли: «Но дело его живо», пародируя известный плакат на смерть Ленина: «Ленин умер, но дело его живо».

Конечно, блат в лагере изжить невозможно. Для его искоренения потребовалось бы, прежде всего, дать человеческие условия жизни заключенным и ликвидировать ту блатную систему, на которой построено само ГПУ.

При системе блата в среде заключенных развелись специалисты этого дела, мастера, не брезгующие никакими средствами. Лесть, подхалимство, самое низкое угодничество перед начальством и, главное, нахальство в деле получения блатных привилегий достигают в лагере поразительных результатов. Часто наиболее блатными становятся не те заключенные, которые своей работой поддерживают предприятия ГПУ и доставляют реальную выгоду, а самые отъявленные бездельники и настоящие мошенники.

Самый изумительный блатной, которого мне пришлось наблюдать, был заключенный Эдуард Александрович Люблинский (фамилия вымышленная), которого я встретил в «Рыбпроме». История его настолько характерна для иллюстрации отношений между лагерными гепеустами и блатными, что я кратко расскажу о ней. Люблинский был в лагере не один, их много. И когда советские писатели рисуют умилительные встречи с заключенными «Белбалтлага», когда корреспонденты «Правды» живописуют сценки лагерной жизни, они, несомненно, находятся под впечатлением встреч с разными Люблинскими, поменьше и покрупнее, талантливее или глупее, но все с теми же блатными.

Моя встреча с Люблинским произошла на третий или четвертый день моей работы в «Рыбпроме». Было около одиннадцати часов утра, нас всех уже давно под конвоем доставили на работу, и мы сидели в своем арестантском отрепье, чтобы корпеть до вечера. В наше помещение вошел господин, одетый в черное летнее пальто, серую шляпу, в руках у него была хорошая трость. Пальто было расстегнуто, и можно было видеть, что он в хорошем отглаженном костюме, крахмальном воротничке, галстуке, на шее болталось шелковое кашне, на животе цепочка от часов. Он был в круглых огромных очках в роговой оправе, какие любят носить для форса коммунисты, побывавшие за границей. Физиономия у него была интеллигентная и некрасивая: большой, толстый нос, чувственный приоткрытый рот и торчащие уши. Он снял шляпу и вытер лысину чистым, тонким платком. Ему было лет сорок. Я решил по неопытности, что это какой-нибудь гепеуст или чин исполкома. Но он поздоровался со всеми заключенными за руку, подошел ко мне и представился: «Эдуард Александрович Люблинский». Потом уселся на табурет, спиной к столу, развалился, опершись о стол спиной, видимо довольный всеобщим, хотя и насмешливым, вниманием. Он обратился к делопроизводителю томным голосом и таким тоном, будто сидел в гостиной:

— Всеволод Аркадьевич (помощник начальника отделения. — В. Ч.) здесь? Нет? Как досадно. Я напрасно торопился, не успел выпить кофе. Затем, дотягиваясь и зевая, протянул:

— Я бы выпил сейчас чашку шоколада со взбитыми сливками и с бисквитом. Что делать, не все возможно. Приходится терпеть. Пойти прогуляться?.. Дойду до столовой выпить кофе. Не надо ли кому-нибудь купить в столовой для вольнонаемных пирожков? Есть чудесные, слоеные с яблоками, по двадцать пять копеек штука.

Собрав у нескольких человек деньги, он вышел, помахивая тросточкой. Когда он проходил мимо курьера Гамида, милого, честного человека, уже отсидевшего в лагере три года, тот неодобрительно покачал головой: «Ой, дурной башка, дурной башка…»

— Кто это? — спросил я у одного из заключенных, с которым успел ближе познакомиться.

— Заключенный, такой же, как мы с вами. Вас это удивляет? Это блатной. Мошенник — пробы ставить некуда… Будьте с ним осторожны. Денег не доверяйте ни копейки, он объегорит кого угодно, не брезгуя и мелочами. Попадался много раз, но все ему сходит с рук. Другой давно бы насиделся в изоляторе или, вернее всего, был бы на том свете, а этот видите, как щеголяет? Он близок к начальству. Правда, они его в лицо ругают непристойными словами, но он вхож к ним в дом, играет с ними в карты, возможно, что и там шулерствует и обыгрывает их или проигрывает, когда нужно. Для них он исполняет роль добровольного курьера, денщика, прислуги. Ходит в лавку за покупками, бегает на станцию провожать и встречать гепеустов и их жен, стоит в очереди за железнодорожным билетом, водкой, хлебом. Обслуживает не только рыбпромовских начальников, но все управление лагеря. Говорят, что он мастер «и на такие дела, как всякие извращения, на что среди гепеустов есть охотники. Одним словом, мы все страдаем здесь от произвола и бесправия, а он всем этим пользуется так ловко, что живет здесь лучше, чем на воле. У него своя комната на „вольной“ квартире, обедает он в столовой для вольнонаемных, получает больше всех премиальных, какие-то квартирные и суточные, а при этом ровно ничего не делает, хотя числится на работе в „Рыбпроме“. Феноменальный ловкач. Но не стукач. Настоящие блатные редко бывают стукачами, так как гепеусты ненавидят их не меньше, чем мы. Стукач доносит в ИСО и на них. Поэтому любое мошенничество может сойти блатному с рук, но не стук. В этом отношении его бояться нечего, но помните — плохо не клади.