Владимир Чернавин - Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.

С первых же шагов мох зачмокал под ногами, как губка. Холодная вода просочилась в сапоги. Но ходьба все-таки согревала, и в нашем положении было легче идти, чем сидеть в болоте.

Склон поднимался круто, а впереди до бесконечности тянулись поля белого мха, среди которого нарядно выделялись оранжевыми шапками подосиновики. Странным казалось: как это наши среднерусские грибы зашли в Карелию, за Полярный круг и засели в белый мох, среди скал и гранитов.

Облака сначала сплошь покрывали небо, потом стали слоиться, и за горами появилась узкая оранжевая ниточка зари. Солнца еще не было видно, но становилось предательски светло. И в это время мы наткнулись на тропы. Человеческих следов на них не было, но не было и звериных. Со страхом бросились мы вверх, переступая через тропы, чтобы не оставить на них своего следа, выбирая места, наиболее защищенные елками или даже камнями, где бы наши темные фигуры были менее заметны. Граница была близка. Возможно, что это были пути пограничной охраны. Каждую минуту мог показаться всадник в защитной форме с зелеными нашивками и перестрелять всех. Скрыться было некуда.

Шли мы часа два. Вышли за границу леса, где около огромных гранитов корчилась в расщелинах только узловатая, кривая полярная березка и ива, а склону, как проклятому, и конца не было. Взошло солнце. В прозрачном разреженном воздухе свет его был холодный и острый. Вдали, за тонкими пластами облаков, прорывались темные горные хребты с жесткими, жуткими очертаниями.

Когда в школе учишь географию, то твердо запоминаешь, что полярный север — это тундра, бесконечные плоские болота. Перед нами же развертывалась мощная горная страна с черными безлесными цепями, громоздившимися так, как будто кто их нарочно сдвинул, чтобы никому в голову не могло прийти шагать по этой бесконечной, суровой стране.

Наконец, мы наткнулись на маленькую котловину, защищенную, как крепость, выпирающими из земли гранитами. В глубине лежало крохотное озерко. Черная, мертвая вода стояла в нем, как замершая; около лежал гранит, плоский, похожий на стол.

— Больше не могу, — вырвалось у меня. — Спать хочу так, что ноги не держат, — и я повалилась на гранит ничком, закрывшись с головой пальто.

Я не уснула, а словно потеряла сознание или погрузилась в воду, около которой лежала. Мне было темно и спокойно до бесчувствия. Снилось, что я, на самом деле, лежу на дне, а надо мной стоит тяжелая вода и гудит, как отзвонившие колокола. Последние сутки у меня не было ни минуты сна, и этот отдых казался волшебным.

Я очнулась от шепота около меня. Отец и сын собирали чай в ямке рядом с камнем, на котором я лежала. В котелке была горячая вода, в кружке заварен чай, на сухари положены кусочки сала.

Шел четвертый день пути, мы прошли километров семьдесят — восемьдесят по карте и накрутили по горам и оврагам еще километров сорок, а чай пили только второй раз. Он казался необычайно вкусным, живительным, чудесным, но, чтобы решиться вскипятить его, нужно было найти особенно потаенное место и греть его исключительно на бересте, чтоб совершенно не было дыма.

Солнце стояло высоко, небо было легкое, голубое; в котловинке, у озерка, было спокойно, как в неприступной крепости. Казалось, что, уйдя из опасной долины, мы разделались с погоней, которой немыслимо будет угадать, куда мы свернули, и напасть на наш след.

— Мама, твой камушек, наверное, мягкий? — дразнил сын.

— Мягкий. Я никогда так крепко не спала, — отвечала я весело и только в глубине души сознавала, что в жизни у меня нет пока ничего, кроме «мягких камушков», — все потеряно, все пропало. И все же было радостно. Мы шепотом болтали об Альпах, Андах, Кордильерах, Гималаях. Мир раскрывался перед нами. Он чувствовался близко — свободный, радостный и человечный.

Потом вышли на гребень. В последний раз смотрели мы оттуда на горные хребты, уходившие к оставленному нами краю: там лежали тяжелые тучи, над нами сверкало солнце. По вершинам мы проверяли пройденный путь, гордясь и радуясь, что столько их осталось позади, а мальчику стало жутко: он только сейчас понял, как далеко и безвозвратно ушли мы от родных мест.

— Смотри на СССР, быть может, в последний раз, — сказала я ему.

Он взглянул, и словно не поверил, что там навеки остается Родина, а может быть, понял и загрустил. Там оставались дом, товарищи, все, с чем он вырос, что любил. Если б не непонятная и страшная тюрьма, куда исчезли отец и мать, там было бы счастливое и радостное детство, мечты, надежды, все, чем полна ребячья жизнь.

У меня тоже защемило сердце, и горько было прощаться с несчастной, родной страной. Я ее любила искренне и преданно, даже такой истерзанной, запуганной и сбитой с толку. Но… есть звери, которые привыкают к клеткам и неволе, другие — дохнут или бесятся. У нас иного выхода, кроме бегства, не было.

Дальше идти было легко: солнце светило, западное направление нам было ясно, склон расстилался южный, поросший не мокрым мхом, а травой. Деревья были красивы, как в саду: ели — большие, ровные, пушистые, с серебристым отливом; березы — низкорослые, искривленные, до странности похожие на яблони. Было тепло; тянуло ветерком, и комары не липли. Вдруг сын стал отставать.

— Ты что? — спросила я, видя, что с ним что-то не ладно.

— Ничего. Иди вперед, я лучше сзади, — ответил он сникшим голосом.

Обернувшись неожиданно для него, я обнаружила, что он волочит ногу и виснет на палке.

— Ты что хромаешь?

— Ушиб ногу, сейчас пройдет.

— Сапог не трет?

— Нет, иди, — ответил он раздраженно.

Он не терпел, когда я нарушала наш порядок — идти на расстоянии друг от друга.

Он крепился изо всех сил, понимая, как опасна могла быть всякая задержка, но от боли и усилий побледнел, осунулся, устал. Пока он мог идти, и мы шли, но вскоре пришлось остановиться и проверить, что с ногой. С ребятами трудно знать, терпят ли они через силу или поддаются легкой, но раздражающей боли.

Мы заползли под огромную густую елку. Мальчик лег, его разули, и нас с отцом ознобом хватило: на пятке вздулся большой гнойный нарыв. Как еще терпел мальчик, как мог идти!

Мы молчали. Сын вопросительно смотрел на нас, мы — друг на друга.

Хоть бы день в тепле, в покое — и нарыв лопнет сам. День! Мы боялись потерять час.

— Что делать, бедный ты мой мальчик, ну, что нам делать? — говорил в отчаянии отец.

— Не знаю, папочка, — отвечал он ласково и нежно.

— Надо взрезать, — сказала я.

— Как резать, когда дезинфицировать нечем, — возражал отец.

— Бритву дезинфицируем огнем, вода тут чистая. Еще несчастье — за ночь в болоте бинты намокли, надо было их стирать и сушить. Отец ушел на поиски воды, а мы остались лежать под елкой.