Владимир Чернавин - Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.

Таким образом, к осени 1930 года, то есть к концу второго года пятилетки, страна была доведена до такого недостатка всех предметов потребления, людской силы и всего необходимого, что не только нельзя было развивать строительство, но и вообще сколько-нибудь нормально жить и работать. Всем было очевидно, что взятые темпы невыполнимы и губительны. Между тем правительство, вместо того чтобы, осознав это, остановиться и искать разумного выхода из положения, стремилось с истеричным надрывом и упрямством еще ускорить взятые темпы, прикрываясь заведомо ложными цифрами фиктивных «достижений» и «побед». Злобу, накопившуюся от сознания собственного бессилия и провала, оно направляло на крестьянство и ту часть специалистов, которая работала наиболее активно. Все они были объявлены виновниками голода и вообще всех неудач, и власть пыталась натравить на них рабочих, недовольства которых она боялась больше всего. Рабочие остались к этому равнодушны. Крестьянство было разгромлено. Специалисты убиты или сосланы на каторгу. Страна под победные клики «выполнения» и «перевыполнения» доведена до полной нищеты и катастрофического голода.

Во всем чувствовалась подготовка к каким-то событиям.

Коммунисты и спецы, близкие к коммунистам, занимавшие видные посты в рыбной промышленности, бежали из Москвы. Еще весной В. И. Мейснер, бывший начальник «Главрыбы», человек, близкий к большевикам, больше коммунист, чем сами коммунисты, «по собственному желанию» оставил место директора Научного института рыбного хозяйства в Москве и уехал в экспедицию на Каспийское море.

Член правления «Союзрыбы», коммунист М. Непряхин, неожиданно ушел из «Союзрыбы».

Крышев, коммунист, бывший старшим директором рыбной промышленности с самого начала революции, также уехал из Москвы.

Заместитель директора Института рыбного хозяйства, так называемый «Костя» Сметанин, спешно устроил себе командировку за границу.

Что-то чуяли эти люди или, вернее, что-то знали о готовящейся гибели их товарищей, и чья-то заботливая рука отводила их от места, предназначенного к обстрелу.

Перед уходом Крышев успел напечатать в «Известиях» 2 августа 1930 года интервью, явно предназначенное для ГПУ, в котором, не называя, но достаточно прозрачно намекая, доносил на М. А. Казакова, обвиняя его в потворстве частновладельческому промыслу и в том, что, проводя охранительные мероприятия по лову рыбы, он злостно препятствовал развитию рыбной промышленности. Крышев знал, что в советских условиях ответить на такую клевету невозможно и что она может быть очень опасной. Действительно, обе эти вины были представлены ГПУ как факты «вредительства», и М. А. Казаков был расстрелян. Возможно, что этот донос был своего рода взяткой, которую Крышев давал ГПУ, чтобы ему самому дали возможность вовремя отстраниться от дела, которое он возглавлял столько лет и за которое, казалось бы, первый должен нести ответственность.

В том же номере «Известий» красный профессор, коммунист И. Месяцев, определял на основании «научных» изысканий, что пятилетка, запроектированная для северной рыбной промышленности, вполне правильная и что траулеры до сих пор отлавливали не более пяти процентов рыбных косяков. Кроме того, он дал в «Союзрыбу» телеграмму, что запасов рыбы только в промысловом участке Баренцева моря не менее 15 миллионов тонн. Эти «открытия» давали ГПУ материал считать «вредителями» всех, кто говорил о невыполнимости пятилетки на Севере.

Удар был направлен главным образом на В. К. Толстого, который и был расстрелян.

Вскоре начались аресты в «Союзрыбе» и Научном институте рыбного хозяйства.

В научном институте первым был арестован семидесятилетний И.Г. Фарманов, ученый специалист института и профессор Петровской сельскохозяйственной академии.

Случилось это так, как всегда бывает в СССР.

Специалист не приходит на службу. Наиболее мнительные из сослуживцев сейчас же начинают беспокоиться. Оптимисты успокаивают.

— В чем дело? Может быть, просто заболел? Телефонируют домой. Оттуда отвечают невнятно — прийти не может.

Значит, ясно — арестован. После этого все говорят о нем с опаской, обходят его пустой стол, который один напоминает, что человек еще жив и не вычеркнут даже из списков служащих. Его жена или мать тщетно дежурят у закрытой двери коммунистического начальства в наивной вере найти в его лице заступника за арестованного в ГПУ.

— Он же знал мужа столько лет, бывал у нас, не может быть, чтобы он ничего не сделал…

После ареста И. Г. Фарманова (лето 1930-го) я ничего о нем не слышал, и только летом 1931 года в Соловецком концлагере узнал, что и он тут же, на Поповом острове, сослан на десять лет по делу «48-ми». Ни в газетах, ни в «показаниях», ни в приговоре имя его не упоминалось. Там же я узнал, что в первые же дни в тюрьме у него отнялись ноги, что «судили» его заочно и, не предъявив никакого обвинения, сослали в каторгу на десять лет. На этап его отправили прямо из тюремной больницы, вынеся на носилках. В ссылке он не вставал, его мучили частые сердечные припадки, положение его было таково, что смерть могла наступить в любую минуту, и тем не менее его держали в Кеми в тюремной больнице, лишая последнего, что у него еще могло быть в жизни: возможности умереть не в ужасном тюремном одиночестве.

Вслед за арестом И. Г. Фарманова аресты пошли один за другим и в «Союзрыбе», и в Научном институте рыбного хозяйства. Ходили слухи о разгроме всех рыбных трестов на местах.

В научном институте одним из первых был арестован ученый специалист П. М. Фишзон, превосходный знаток экономики рыбного хозяйства. Спокойный, сдержанный, преданный работе, он совершенно не касался политики, избегая даже самых обычных разговоров на политические темы. Через несколько дней был арестован его брат И. М. Фишзон, один из виднейших работников «Союзрыбы». В противоположность брату, он был живым, бьющим энергией; человек этот буквально сгорал на работе, не жалел своих сил и не считался с туберкулезом, который его подтачивал. Я встретил его накануне ареста. Он был удручен арестом брата, думал только о нем, а не об опасности, которая могла грозить и ему. Оба они были убиты в один день — день роковой для русского рыбоведения — 24 сентября 1930 года. Я не сомневаюсь, что «показания» их, опубликованные 24 сентября, — поддельны.

Аресты не прекращались. Как только наступала ночь, «черные вороны» (огромные закрытые автомобили ГПУ) с визгливым ревом носились по всей Москве. Чтобы меньше бросаться в глаза терроризированному населению, ГПУ изобрело новую систему работы «черных воронов»: с наступлением ночи они рассылались по милициям и там скрывались по дворам. Агенты ГПУ расходились, собирая свои жертвы, и приводили их поодиночке. Набрав человек тридцать, они буквально наполняли ими автомобиль, и «черный ворон» несся на Лубянку во внутреннюю тюрьму или в Бутырки, выгружал добычу и спешил назад за следующей партией.