Валерий Демин - Лев Гумилев

Второй способ можно назвать "мотыльковым". Научный сотрудник много читает, описывает и излагает чужие мысли своим языком. У него много читателей, неплохие гонорары и красочная жизнь. По сути это разновидность литературы, причем изящной, и так как популяризация науки нужна, то такие авторы обретают симпатии читателей и коллег. Но жизнь их статей мимолетна.

Третий способ – писать исторические монографии. Но если авторы ограничиваются публикацией накопленных сведений, их труды не находят читателей. Удержать интерес к своей работе можно только одним способом: вскрыть себе вену и переливать горячую кровь в строки; чем больше ее перетечет, тем легче читается книга и тем больше она приковывает к себе внимания. Зато результаты будут плачевны, ибо коллеги не простят автору: "Ишь ты, его читают, а меня нет!" Большие неприятности по службе обеспечены.

Однако такие книги живут долго. Часто они переживают авторов, а те, исполнив роль доноров, восстанавливают свое здоровье и умирают спокойно, с сознанием выполненного долга. Их вспоминают с уважением.

Все три способа были испробованы автором, и лишь после этого он прибег к четвертому. Хуже всего четвертым, у которых научное озарение охватывает сердце и мозг пламенем постижения истины. То, что было погружено во тьму, вдруг прояснилось; то, что было перемешано и перепутано, – становится на свои места. Собственные ошибки, бывшие привычными, устоявшимися мнениями, отваливаются, как шелуха, но… рассказать об этом никому нельзя, потому что даже друзья предпочитают старые, воспринятые с детства представления необходимости передумать заново пусть не все, но многое. Да и сам первооткрыватель начинает не верить себе. Огонь в сердце, обжигающий мозг, его пугает. Он проверяет себя и свою мысль. Это облегчает его, потому что горение превращается в тление, но преображение души продолжается неуклонно. Наконец наступает момент, когда он не может молчать. Он рассказывает, но не находит тех огненных слов, которые донесли бы смысл его открытия до собеседников. Он знает: надо заставить их думать, и когда это наконец удается, когда пламя мысли передано другому, он обретает счастье.

Но зачем оно ему? У него в душе уже все сгорело. Единственное, что ему осталось, – это повторять уже ему самому известное. Поистине, подлинное научное открытие, доведенное до людей, ради которых ученые живут и трудятся, – это способ самопогашения души и сердца. И хорошо, если первооткрыватель, после свершения, покинет мир, он останется в памяти близких, в истории Науки <���…>».

Известность и популярность Гумилёва и его книг продолжали вызывать не только положительную, но и отрица­тельную реакцию. В начале «перестройки» он баллотировался в члены-корреспонденты Академии наук, но не прошел: антигумилёвская оппозиция в академических кругах все также задавала тон (не искоренилась она и по сей день). В 1987 году великому ученому исполнилось 75 лет: ни одна официальная инстанция или структура — ни в стране, ни в городе, ни в Alma mater — никоим образом не отреагировала на юбилей. То же самое было и в 1982 году: тогда группа коллег и единомышленников подготовила к 70-летию Льва Николаевича и пыталась опубликовать в университетском научном журнале «Вестник ЛГУ» обстоятельный материал, посвященный юбиляру, но наткнулась на непреодолимую стену равнодушия и неприятия со стороны партийных и административных органов.

Злопыхатели и фальсификаторы всех мастей и уровней попрежнему не могли простить ему ни оригинальности суждений и выводов, ни просвещенного патриотизма, ни попыток объективного рассмотрения роли еврейского этноса в истории России — особенно на ее начальных этапах, связанных с Хазарским каганатом (о чем в общих чертах уже говорилось выше). К хору записных хулителей и псевдопатриотических критиков подключились и откровенные русофобы, вроде небезызвестного политолога и публициста Александра Янова, безапелляционно обвинившего Гумилёва в культивировании чуть ли не фашистских и антисемитских идей. Развязанная в средствах массовой информации очередная антигумилёвская кампания не могла не отразиться на позиции новых властей, которые «на всякий случай» продолжали относиться к ученому с недоверием и настороженностью. Лев Николаевич отвечал примерно тем же: новую власть он оценивал так же скептически, как и прежнюю.

23 июня 1989 года весь мир отмечал 100-летие со дня рождения Анны Ахматовой. В юбилейном номере журнала «Звезда», который после печально известного постановления ЦК ВКП (б) оказался навсегда связанным с именем Ахматовой, появилось интервью Льва Гумилёва, посвященное его великой матери. В нем сын попытался дать беспристрастную оценку ее личности и многогранного творчества:

«<���…> Моя покойная мать, несмотря на очень тяжелые пережитые ею годы и даже десятилетия, оставалась сама собой. Но вопрос в том, можно ли считать это заслугой? Поэт только тогда бывает хорошим поэтом, когда он искренен. Мама была хорошим поэтом и, следовательно, была искренна к окружающим, к самой себе и к своему творчеству. Она просто не могла быть иной, потому что в ней лжи не было, той самой внутренней лжи, которая заставляет превращаться людей в хамелеонов. Может быть, в житейском, прагматическом плане это было и лучше для нее, если бы ей такое удалось. Но это было выше ее сил». Далее сын подчеркивает, что биография Ахматовой окрашена неподдельным страданием: сначала огорчениями от общения со своим окружением, любовными драмами и разочарованиями, затем горечью и болью, связанными с войной и, особенно, со сталинскими расправами над беззащитными людьми. Все эти явления она воспринимала чувством; но не во внешнем плане, а проникая в самую суть. Они наполняли ее душу скорбью и страданием, постоянно мучили ее, становились основой самого существования.

На вопрос, какие из ахматовских стихов ему наиболее близки, Лев Николаевич дал несколько неожиданный ответ: «Из стихов моей матери мне лично больше всего нравятся, мне ближе ее стихи, связанные с пейзажем. Она умела поразительно чувствовать природу, в том числе и городскую природу: парки, сады, дома, и так точно все это передавать, что мои любимые стихи лежат именно в этой области. Кроме того, у нее есть такие большие исторические полотна, как "Поэма без героя", мемуарные произведения. Затем у нее были эмоциональные стихи, излагающие чувства. Они тоже были прекрасны, но не они в числе моих самых любимых, несмотря на то, что они были обращены к моему собственному отцу <���…>».

Интимной лирики матери, обращенной к разным мужчинам, кроме отца, он явно не воспринимал, хотя именно здесь встречаются подлинные поэтические шедевры. Недооценивал и глубокую гражданскую поэзию автора «Реквиема». В интервью не удалось избежать и прямых вопросов, касавшихся непростых отношений между матерью и сыном. Лев Николаевич ответил честно и, как ему казалось, объективно: «<���…>Мама, хотя в силу разных обстоятельств мы и прожили многие годы вдали друг от друга, по-своему любила меня, переживала за "без вины виноватого" сына. В годы заключения она помогала мне, сколько могла, деньгами, высылала мне продовольственные посылки. Помощи таковой не было, когда я отбывал срок в Норильске, но то были военные годы, тогда мама, находясь в эвакуации в Ташкенте, сама бедствовала, много болела. Отвечая на Ваш вопрос, я хотел подчеркнуть лишь, что хлопотать за меня, как я думаю и по сей день, следовало более грамотно. Не через влиятельных знакомых, а обращаясь прямо в прокуратуру. Это могло бы дать хоть какие-то плоды, поскольку следствие не располагало никакими доказательствами моей вины. Они не смогли получить от меня нужных им для обвинения доказательств. Жаль, что многочисленные мамины друзья не подсказали ей более верного направления действий». (Напомню, что Анна Андреевна обращалась с ходатайствами по поводу сына и в Генпрокуратуру, и в Президиум Верховного Совета СССР и ее заявления на сей счет приводились выше, однако Лев Николаевич об этом так и не узнал до конца жизни — документы появились в печати позже. Данный факт лишний раз свидетельствует о серьезности размолвки и недопонимания между матерью и сыном.)