Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

Случайно упомянули имя Тотлебена.

— Что это за светлый ум! — с восторгом воскликнул Мельников. — Ему, а не мне приписывайте, господа, всю честь того, что усилия неприятеля в этой подземной войне не привели пока ни к чему. Он голова, я только руки, просто исполнитель его поразительно гениальных планов.

Голос Мельникова дрожал от волнения.

"Странный человек!" — подумали в одно и то же время оба посетителя.

Мысли их были прерваны появлением сапера, который вбежал в подземельный кабинет Мельникова и, запыхавшись, сказал:

— Ваше благородие, идет француз контрминою [121] Контр-мина — минные галереи, проводимые против минных галерей противника для обороны ближайших подступов к укреплениям. , слышно работает!

Услыша слово "идет", пехотный офицер вообразил, что "идет на приступ", и хотел было бежать к своим солдатам, но Мельников остановил его:

— Куда вы? Пойдемте послушаем работу французов.

Все трое отправились в сопровождении двух саперов. Шли не тем путем, каким сюда попали гости. При свете фонаря вышли наконец в оборонительный ров и достигли зияющих минных колодцев.

— Хотите спуститься? — предложил Мельников.

Лихачев был уже человек привычный и спустился совершенно спокойно, но пехотный офицер чувствовал себя, как в гробу.

Мельников долго слушал, припадая ухом к земляным стенам колодца, наконец поспешно повернул назад.

— Они саженях в пяти отсюда, — сказал он. — Завтра мы сделаем им сюрприз, дадим камуфлет… Хороший народ французы, жалко, как подумаешь, а делать нечего…

На другое утро на бастионе все ожидали предстоящего зрелища. Любопытные смотрели из-за бруствера. Вдруг дрогнула земля, и с страшным грохотом и треском взнеслась между бастионом и неприятельским валом масса сырой земли, заклубился громадный густой сноп дыма и образовалась воронка. Камни посыпались на бастион, едва не задев одного из зрителей, а близ воронки упало три трупа французских минеров. Два были сильно обожжены и представляли черные массы, но третий, убитый камнем, лежал ближе к бастиону. На нем была тонкая белая рубашка, которою играл ветерок. С бастиона грянуло "ура", и несколько солдат и матросов выбежали, чтобы посмотреть поближе, но неприятельские штуцера скоро заставили их спрятаться. На бастионе торжество было неописуемое, и несколько офицеров отправились поздравлять Мельникова; у французов были разрушены главные минные галереи, и им приходилось начать сызнова работу, необычайно утомительную по причине каменистого грунта и сырости.

Простившись с Мельниковым, Лихачев и его спутник пошли другим путем. Приезжий офицер легко вздохнул, когда выбрался из этого подземелья. Даже музыка бастиона показалась ему менее страшною.

В то же утро новоприбывший полк был назначен в работу на траншеях, испорченных неприятельскими бомбами. Солдаты сначала дичились матросов, которые в свою очередь подсмеивались над ними, жалея о тех, которых они сменили, так как к прежним матросы успели привыкнуть. Вскоре, однако, и новые пришельцы сдружились с моряками и успели приглядеться к странным фигурам пластунов, которые видом своим напоминали пряничных солдат и к тому же были неуклюжи и малы ростом. Солдаты, однако, знали по слухам, что пластуны — народ отчаянный.

Светало. Бомбы чертили огненными хвостиками темный свод неба. Иногда проносился с свирепым ржаньем так называемый "жеребец" — двухпудовая бомба, пущенная продольно, отчего искры, сыпавшиеся из трубки, походили на гриву. Солдаты невольно наклоняли головы.

— Смотри, братцы, солдат "жеребцу" кланяется! — острили матросы, и во второй раз солдаты из боязни насмешек старались держаться прямо.

— Кто там храпит, братцы? — спрашивает капрал солдат, слыша громкий храп, которого не заглушила даже продолжавшаяся в соседней батарее перестрелка с неприятелем.

Солдаты подошли и увидели человека, лежавшего в грязи посреди площади и совершенно укрытого косматою буркою.

— Тронь-ка его, ребята, авось очнется, — говорит капрал.

— Эй, земляк, вставай, чего лежишь посреди дороги?

Спавший лениво высовывает из-под бурки голову, на которой надета папаха.

— Чего? — спрашивает он на своем малороссийском наречии. Это, очевидно, пластун.

— Да ты нездоров, брат, али хмельной? — спрашивает капрал. — Посреди баксиона валяешься! Вставай, что ли?

— А бо дай вам таке лихо! — говорит пластун. — Сплю, тай годи!

— А неравно бомба накроет, земляк. На что ж даром губить христианскую душу?

— Сто чертив вашей матери! Тикайте сами! Мени и тут добре!

Пластун поворачивается на другой бок и снова храпит пуще прежнего.

— Чудной! — говорят солдаты.

— Уж это, братцы, все они такие отчаянные!

— Отпетый народ! Они, братцы, сызмала насобачились.

Два других пластуна сидят тут же: один — на неприятельской неразорвавшейся бомбе, из которой он успел вынуть порох, другой — на куче угольев и "куняют", то есть дремлют, покуривая трубки. Далее сидят на корточках матросы и играют в карты; проигравшего бьют картами по носу.

На батарее у исходящего угла бастиона, подле образа, также собралась группа матросов и солдат. Одни играют в карты и в кости, другие слушают рассказчика. Вот группа солдат сидит перед амбразурой, поставив перед собою котелок, и ест кашу. Матрос ест обед, принесенный женою, бабою в высоких сапогах, пестром ситцевом платье и платочке, повязанном по-мещански. Жена ждет, пока муж поест, а когда он кончит, берет посуду и идет домой под градом пуль. Вот на орудии сидит флотский офицер и свертывает из толстой желтой бумаги папиросу, поглядывая в амбразуру. Теперь на бастионе не видно особой суеты. Полное спокойствие и уверенность замечаются на всех лицах. Даже вновь прибывшие солдаты и те, глядя на других, скоро обживаются и на второй, на третий день смотрят совсем молодцами.

Нахимов и Тотлебен почти ежедневно посещали все бастионы. Нахимов, можно сказать, сам поступил на бастионы. Верхом на лошади, как всегда, в сюртуке и эполетах, с казацкой нагайкой в руке, с сбившейся на затылок фуражкой, из-под которой выглядывали пряди светлых, с проседью волос, Павел Степанович подъезжал к бастиону, слезал с коня и оправлял брюки, которые носил без штрипок, почему они всегда во время езды приподнимались до колен. Передав лошадей денщику или казаку, а не то первому попавшемуся матросу, Павел Степанович отправлялся на бастион и самолично осматривал всякую мелочь, разговаривая преимущественно с матросами, которых часто хвалил и поощрял. Казалось, более ничего не делал этот чудак, а между тем одно появление его ободряло матросов и солдат. Суровые лица радостно улыбались, и услышать похвалу самого Павла Степановича было величайшею наградой. Более же всего он действовал своим примером: Нахимов, казалось, не имел понятия о чувстве страха и даже простого самосохранения. Он не рвался на опасность, как делали многие молодые офицеры, но как бы не замечал ее. Под градом штуцерных пуль и ядер он прогуливался с таким видом, как будто вокруг него падают дождевые капли или снежинки. Подойдет Нахимов к группе матросов, сейчас послышится говор: "Павел Степанович, Павел Степанович".