Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

Что касается денщика Василия, из крепостных людей графа, он был бы отличным слугой, если бы не имел слабости напиваться раза два в неделю, с каковою целью он сливал остатки вин из разных бутылок, нисколько не смущаясь различием, существующим между красными и белыми винами, не говоря уже о таких тонкостях, как разница между хересом и портвейном.

В один из знойных июльских дней, когда на улицах было трудно дышать от жары и невыносимой пыли, покрывавшей слоем листву деревьев, рассаженных по обеим сторонам Екатерининской улицы, камердинер Матвей в ожидании своего барина накрыл стол белоснежною скатертью, поставил двенадцать приборов, так как у Татищева редко обедало менее десяти человек, и отправился будить денщика Василия, который спал в лакейской, издавая свистящие носовые звуки.

— Вставай, что ли, мужик необразованный! А еще денщик! Их сиятельство сейчас придут обедать, а он почивать изволит. Вставай, говорят тебе, беги в ресторан, вели им, чтобы через полчаса было готово.

— А? Что? Куда идти, дядя Матвей? — заспанным голосом спрашивал денщик, протирая глаза и переваливаясь на другой бок.

— Вставай, говорят тебе! Какой я тебе дядя! Матвей потащил денщика за' ногу, тот отдернул ногу и продолжал храпеть.

— Ну, подожди, я тебя когда-нибудь проучу, — проворчал старик, но в это время послышался резкий звонок, возвещавший о приходе гра/ра. Старик побежал отворять.

— Что, Матвей? Как у нас? Никого еще не было? — спросил Татищев. Какая пыль, просто дышать нельзя, — сказал он, бросаясь на диван.

— Вы что-то как будто нездоровы, ваше сиятельство? — спросил с участием камердинер. — Вам бы прилечь немного, и гостей не принимать, и самим покушать чего-нибудь полегче. Уж, право, давно следовало бы нанять хоть здешнего повара, если не хотите из ваших людей… Этими обедами все здоровье испортите…

— Нет, я здоров, так, устал, — сказал граф. Он был вполне здоров, но на него напала какая-то беспричинная хандра и скука. "Уж хоть бы скорее явился неприятель — по крайней мере, будут сильные ощущения", — думал он и жалел, что не моряк — все же им веселее: хоть пустячные, но все же были перестрелки. Сухопутная же артиллерия, находившаяся у Песочной бухты, пока вела самую скучную, самую прозаичную лагерную жизнь, и Татищев мог еще считать себя счастливым, что имел возможность почти ежедневно ездить в город и разнообразить свои впечатления.

— Не было ли писем, Матвей? — спросил Татищев камердинера.

— Два письма, ваше сиятельство, я положил вам на письменный стол. Прикажете подать умыться и переодеться?

— Нет. Ты знаешь, я люблю умываться основательно… Дай сюда письма.

Матвей подал одно письмо: оно было от бурмистра и касалось денежных дел.

Прочитав адрес на другом письме, граф тотчас узнал почерк. Нервным движением он неловко разорвал конверт, слегка надорвал самое письмо, написанное на толстой почтовой бумаге, от которой, несмотря на продолжительное пребывание письма на почте, все еще слышался запах дорогих духов. Письмо было написано по-французски, изысканными выражениями, с незначительными орфографическими ошибками. Мы приведем его в переводе. "Дорогой друг мой, нет более сил терпеть. Я не перенесу нашей разлуки. Мой тюремщик становится с каждым днем все более придирчивым и ревнует меня ко всем, но о тебе и не догадывается. Я должна сообщить тебе все без утайки. Я беременна и считаю низостью обманывать его и назвать твоего сына (мне почему-то кажется, что у меня будет мальчик) его ребенком. Он низок, гадок и жалок, но на такой обман я не способна. Единственный исход из моего положения — бежать, бежать, пока еще не поздно. Теперь я еще перенесу трудности продолжительного путешествия. Я еду к тебе, мой милый, не отговаривай меня от этого! Я беру с собой только чемодан с моими вещами: остальное, все его подарки пусть остаются у него. Я знаю, что ты будешь рад моему приезду. Ты, может быть, скажешь, что в мои годы (мне теперь уже двадцать пятый год) смешно вести себя как пятнадцатилетней девочке. Но пойми, это единственный исход. Ты, конечно, скажешь всем, что я твоя жена, а он не посмеет меня преследовать. Мне говорили, что есть закон, дозволяющий мужу требовать жену через полицию. Неужели есть такой ужасный закон? Но я скорее умру, чем вернусь к мужу. Притом он трус, а ты такой мужественный. С тобою я не боюсь никого в мире. Твоя навсегда. Бетси".

Татищев несколько раз перечитал это письмо и, стиснув зубы, потирал рукою разгоряченный лоб.

— Этого еще недоставало! — почти вслух проговорил он и кликнул Матвея: — Никого не принимать сегодня, сказать, что я болен.

— Давно бы так, ваше сиятельство, — ласково сказал старик и, уходя, прошептал: — В первый раз послушался старика! Такой упрямый мальчик! Весь в отца.

— Этого еще недоставало! — снова повторил граф. Ему стало душно, он выпил стакан холодной воды и, подойдя к окну, настежь отворил его. Но с улицы пахнуло как от раскаленной печи; вместо свежего воз

духа граф вдохнул только пыль. Он с досадою отошел от окна и снова развалился на диване.

В бытность свою в Петербурге граф еще года два тому назад стал ухаживать за княгиней. Бетси Бельской, одной из самых блестящих восходящих звезд петербургского большого света. Муж княгини Бетси занимал важный пост в министерстве. Это был человек весьма ученый, много путешествовавший не только в Европе, но и в Америке, в Египте, в Малой Азии, особенно по святым местам. В возрасте, когда другие имеют уже взрослых детей, он вдруг неожиданно для всех женился на девушке-бесприданнице из хорошей дворянской семьи, которая по окончании института была гувернанткой в семье его сестры. Граф Татищев познакомился с княгиней Бельской на придворном балу и стал бывать у ее мужа под тем предлогом, что будто бы интересовался сочинением о святых местах, которое князь Бельский давно уже готовил к печати, читая отрывки из него в избранном кругу своих знакомых.

Связь между Татищевым и княгиней Бельской скоро стала известна всем, кроме ее мужа, который был слишком уверен в своем превосходстве над молодой женой, чтобы подозревать ее в чем-либо, кроме легкого кокетства, которое он, как человек хотя и религиозный, но светский, не считал предосудительным. Лишь в самое последнее время пребывания Татищева в Петербурге, когда отношения графа к его жене стали притчею во языцех, князь стал смутно догадываться, но все же был настолько ослеплен, что подозревал всех, кроме настоящего виновного. Самолюбие не позволяло князю Бельскому видеть соперника в юном гвардейце, и его подозрения обращались против людей более солидных по летам и по положению.

Татищев относился к этой своей первой светской связи довольно легко. Конечно, он чувствовал, что с княгинею Бетси нельзя поступить как с какой-нибудь мещанкой; но ни на минуту он не считал своих отношений к ней предосудительными, а еще менее того видел в них возможность возникновения какой-либо серьезной связи. Светская среда, в которой он вращался, не только не порицала, но одобряла графа: многие ему завидовали. Полученное им воспитание и воспоминания о похождениях отца не могли внушить молодому графу мысли, что связь с замужней женщиной есть что-либо предосудительное. Свет осуждал лишь людей слишком неловких, слишком грубо ведущих интригу, и еще более осуждал чудаков, относящихся к подобной любви слишком серьезно.