Александр Нилин - Валерий Воронин - преждевременная звезда

Чемпионский состав «Торпедо»-65.

Выдвинутый на свой пост не заводским начальством, а лучшими игроками клуба, Валентин Козьмич становился заложником этого супердемократического выдвижения, хотя в команде, тем более с великими футболистами в составе, никакой демократии быть не может. Добавлю, что великие футболисты Стрельцов и Воронин искренне считали себя друзьями «Кузьмы» — и мог ли он в их дружбе усомниться? Я помню, как накануне своего дня рождения встретил в Парке Культуры на спартакиадном турнире по боксу Володю Щербакова — и пригласил его в гости. Он, конечно, поехал ко мне, но сразу предупредил, что ничего пить не будет — они сейчас все обязаны поддержать Иванова, как начинающего тренера, и соблюдают режим. Надо ли уточнять, что благим намерениям центрфорвард следовать не стал? Но Щербаков и не был другом тренеру. И когда для Иванова очевидным стало, что несоблюдение режима сказывается на форме Володи, он без большого сожаления с ним расстался — и даже не препятствовал переходу того в ЦСКА. Про отчисление Стрельцова и Воронина речи, разумеется, не заходило — они и мертвые могли выйти на поле и быть необходимыми команде. На тот злополучный матч с «Динамо» Эдуард вышел с новокаиновой блокадой — в основной состав еле-еле набиралось боеспособных одиннадцать игроков. Проиграть «Динамо» — что и случилось с минимальным счетом — могли и с Ворониным, будь он и в полном порядке. Пугало другое — до какой же черты в самосознании профессионала дошел Валерий, если не смог собрать себя «ложками» и доехать все-таки до Мячкова, до стадиона?

Что-то кончилось в тот день. И что-то — совсем уж непредсказуемое — начиналось…

Существует в околофутбольных кругах крайне некорректная, на мой взгляд, манера противопоставлять Валентину Иванову Стрельцова и Воронина. Выдавать его за эдакого благополучного хитреца, который устроился в жизни лучше этих стихийных натур…

И если сам Иванов при постоянстве подобных противопоставлений находит в себе силы сдержаться и в отзывах о партнерах неизменно корректен и никаких «военных тайн» не выдает (а на открытии памятника Стрельцову держался в высшей степени достойно, не услышав иронических и злых шепотков за спиной от людей, забывших о сопоставимости двух великих фигур торпедовского и отечественного футбола), то его супруга Лидия Гавриловна не всегда теперь может скрыть естественное раздражение, когда драма Эдуарда закрывает от многих профанов сделанное ее супругом…

Начнем с того, что в футболе у всякого выдающегося игрока своя жизнь. Большой игрок слишком суверенен, автономен, чтобы впрямь зависеть от дружбы или вражды партнеров и коллег. Он уж слишком бывает один на один с выпавшей только ему судьбой…

Но вернемся к тренеру — в ту пору начинающему тренеру — Валентину Иванову, когда он оказался максимально терпеливым в ситуации, когда ведущий игрок «Торпедо» Воронин все регулярнее стал выходить из-под контроля и не отдавать команде того, на что команда и ее тренер привыкли рассчитывать.

Вопреки всем возникшим потом суждениям, я считаю, что Иванов проявил дружеское понимание — и в предшествующие катастрофе месяцы на формальные (необходимо, я бы добавил, формальные) позиции не становился.

Сейчас я думаю: а вот окажись на его месте Марьенко, сразу бы, наверное, забивший общественную тревогу, поднявший бы на ноги все парткомы, может быть, все и к лучшему бы — посадили Валерия на цепь, напугав дисквалификацией или чем-нибудь таким же страшным и унизительным?

Нет, в проверенных советских рамках Валерия Ивановича вряд ли надолго бы удержали.

Весь ужас случившегося с ним и заключался, мне кажется, в той депрессии, в которой все глубже увязал он и которая не излечивалась средствами, имевшимися в распоряжении тех, кто призван, по идее, был вмешаться в судьбу Воронина.

«Тоска по лучшей жизни» никому из окружающих и не могла бы стать понятной — при всем их желании.

Мотиваций для Валерия Ивановича в обозримом им отечественном футболе не существовало.

Не знаю: тогда ли, позднее ли «Кузьма» понял, что с ним творится, но в своих мемуарах он сделал попытку проникнуться тогдашним состоянием Воронина.

Иванов считал, что Валерий раньше всех понял невозможность дальнейшего для себя продвижения в футболе. Понял, что главное — позади. Что он достиг своего потолка. Андрей Петрович Старостин в самом что ни на есть узком кругу заметил, что Валера зря занесся, «закрыв» измученного Альберта и полуживого Эйсебио. Я эти слова услышал от самого Воронина — он передавал их без тени возмущения или обиды, смеясь. Но откуда нам знать, каких внутренних мук стоил ему этот смех. Он лучше нас понимал, что никакая символическая сборная — очередная — не выведет его из возрастного тупика.

Иванов, анализируя ситуацию шестьдесят седьмого - шестьдесят восьмого годов в мемуарах, понял отношение Валерия к делу следующим образом…

Надрываться больше незачем. Можно, наконец, и снизить объемы тренировочной работы. Не всю же ему жизнь быть «джокером». Пусть теперь авторитет поработает на него. И необязательно совсем до конца карьеры быть ему полузащитником, заметным и в атаке. У него есть запасная профессия — стоппер…

В замечаниях Иванова немало логичного. Но состояние Воронина, по-моему, не вмещается в беспощадность схемы.

Его завидная для всех футбольная жизнь казалась самому Валерию не приснившейся, как Есенину, а загубленной — и он не мог выразить или, может быть, до конца и понять: кем?

Ему стало жаль себя — и на самом деле словно созданного для жизни, отраженной в сегодняшних глянцевых журналах, как обыденная для звезд воронинской величины. Правда, у нас на родине звезд воронинской величины, при всем желании быть объективным и не обвиненным молодежью в предвзятости, сегодня я назвать не могу.

Я не в шутку, а всерьез назвал его западником. Он не только много играл за границей и входил в различные символические сборные на всякие торжественные матчи почаще, чем Лев Яшин (Яшин и не всегда в середине шестидесятых находился в лучшей форме, и меньше гораздо Воронина, привлекавшего своей откровенной иностранностью, нравился тренерам этих сборных, настороженно относившихся к советскому футболу с его великим партийным вратарем). Он много думал о зарубежной жизни, о судьбе международных знаменитостей, с которыми дружески сошелся и разговорился в меру знания им английского… И его брала горькая досада, что в прославленных европейских клубах, чей стиль Воронину импонировал (и он бы, главное, им очень подошел), ему никогда не сыграть (откройся ему шанс туда попасть, мотивация готовить себя к играм, как прежде, сразу бы появилась). И более того — никогда ни с кем сожалением о неслучившемся не поделиться…