Максим Капитановский - Во всём виноваты «Битлз»

— Ну, это, наверное, давно было. — неделикатно перебила его Светка, намекая на их ночное и слишком, по её мнению, скоротечное свидание.

На неё все зашикали, и Артур продолжал в том смысле, что конец ночи потонул у него прямо в каком-то кошмарном тумане. Помнит только, что их все пытались остановить.

Мама — словами: «Нехорошо до свадьбы-то!»

Папа — словами: «Подождали б, черти, до дому!»

Лёня — словами: «Вы бы потише!»

Молодые из другой комнаты — словами: «Во дают ребята!»

В общем, утром он просыпается от жуткого хотенья в туалет. Еще не открывая глаз, понимает, что сотворил нечто ужасающее и непоправимое. И постепенно обрывки вчерашней ночи всплыли в памяти. Это был УЖАС. Артур приоткрыл правый глаз и увидел, что находится в комнате один, заботливо прикрытый вторым одеялом, а его вчера в таком беспорядке разбросанная одежда аккуратной стопкой сложена на стуле чьей-то твердой рукой. Дверь в коридор плотно закрыта. За ней угрожающая тишина. Он быстро представил себе трех громадных солдафонов, выпирающих из голубых маек, как Калининский проспект из Старого Арбата, молчаливо и тупо дожидающихся у кухонного стола, пока их жертва проснется. Терпеть больше не было мочи. Артур решил проскочить в туалет, а заодно и глянуть — нельзя ли незаметно отвалить.

Уже из туалета услышал с кухни тихую музыку, стук ножей, звон бутылок — обычные звуки накрываемого стола. Вышел — будь что будет.

Вся команда его приветствовала по-своему: мужики по спине треснули одобрительно и подмигнули, мама погрозила пальчиком, а дамы опустили глаза.

Ничего не понимая и еще не веря, что останется жив, наш ловелас врезал две рюмки водки с селёдочным маслом и поехал с Оленькой на такси домой.

Теперь-то понятно, что случилось? Военная мама решила, что это будущий родственник Артур любит её племянницу Ольгу. Папа подумал, что это его изголодавшийся сын Лёня так любит свою жену Стеллу. Пьяный Лёня сделал вывод, что очумевший папа вдруг полюбил маму. Молодые с завистью слушали, как «Лёня» любит Стеллу» а Артур — «Ольгу». Пьяный же Артур решил, что он сошел с ума. Наверное, в тот момент так оно и было.

— Единственный трезвый, кто был в полном курсе, — это Оля, — резюмировал понурившийся донжуан, — нам пришлось расстаться.

— А что же она, сука, тебя не удержала?! Видела-слышала, а не удержала. Выпил мужик — что ж тут такого?! Это с её стороны подлость. За это бросать надо! — горячился, принявший историю близко к сердцу, Сарай.

— Я её и бросил, — тихо сказал Артур. — Оленьку бросил, то есть она меня.

Вот так Артур! Прямо Шекспир какой-то, а не Артур!

Он, правда, разъяснил потом, что пригласил эту Олю к себе для последнего и серьёзного разговора, в котором собирался каяться и прощения просить, но она не пришла. Он стол накрыл, цветов купил, а она не пришла. Он ждал, сидел — глаза все проглядел, а она не пришла.

— Индо очи глядючи проглядела блядючи, — подморгнув, подсказал беспринципный Сарай.

— Зря ты смеёшься. Её просто, оказывается, тогдашняя лифтёрша не пустила — сказала, что меня дома нет. Я ей потом такой скандал закатил, а она на своём стоит: «Намазана да расфуфырена — не пара она тебе, Степан, сам благодарить будешь!» Ну что было с ней, со сволочью, делать?! А может, и правда — всё к лучшему?

— Знаешь, как надо проверять, любишь ты бабу или нет? — Сарай закатил глаза, изображая лицом в силу своего разумения страстное чувство. — Ты представь: она со своим макияжем и всякими бретельками сидит в туалете и глядя в одну точку, гадит. А на лбу жила синяя от напряжения вздулась. Если тебя не вырвет — любишь!

Женская половина, немного фальшивя и чуть кокетничая, сказала: «Фи!», и компания с удовольствием выпила за любовь. Гоша сидел на ручке Наташкиного кресла и что-то тихонько ей плел. Понятно было, что он её путает или она его — кто их разберёт.

Светка-звезда долго рассматривала пустой фужер на просвет, потом прикурила сигаретку и сказала в пространство:

— Людвиг его звали. Я, значит, когда в Москву приехала, мне только-только шестнадцать стукнуло, но уже не совсем дурой была. Сначала-то прямо с поезда пошла пожрать в кафешку у трёх вокзалов. Ну, взяла набор номер два: суп, сосиски там, салат-компот… На стол поставила, сумку с пакетом на стул повесила и пошла поднос отнести. Возвращаюсь, смотрю: сидит негр огромный — нет-нет, это еще не Людвиг был, — и мой суп ест, а я про негров раньше только и знала, что сильно угнетенные они. Нy, сажусь я, второе пододвинула, ем потихоньку. Он покосился так, но жрать продолжает, потом салату половину мне отсыпал — видно, совесть все-таки есть, я за это полкомпота ему оставила. Он выпил и ушёл, а я смотрю… на соседнем столе мой пакет лежит, сумка висит и обед остывает… Стрескала — чего ж добру пропадать — и поехала в центр.

Иду по улице Горького — складненькая такая, в джинсиках, в темных очёчках, с красивым пакетом — всё при мне. А он на своём «Опеле» рядом едет: «Садитесь, девушка. — кричит, — я вам Москву покажу!» Глаз у него как алмаз. Ну, я покочевряжилась для виду два-три дома и села. Он невысокий такой. Полноватый, но вполне симпатичный. Я потом-то всё про него узнала. Да… Он, значит, как обычно делал? Шёл в ресторан Дома кино или там в ВТО, пока не сгорел, днём шёл обедать. «Я, — говорит, — днём «работаю». Выбирал какую-нибудь лялю средних лет из тех, что там около искусства крутятся, подсаживался и путал. Он по этой части просто гений какой-то. Три слова с бабой скажет и уже знает всё про неё, и уже так разговор складывает, что ей жутко интересно. То про литературу завернет, то про живопись, а то и про тряпку какую женскую, которую «его сестра из Франции привезла, да ей маловата». Дальше он её к себе на «Динамо» вёз «на рюмочку кофе». Квартирка у него крошечная — комната да кухня. Ещё чуланчик был, под комнатку отделанный — еле-еле кровать помещалась. А так в комнате и тахта, и ковёр, и телефон, и видео-шмидео. Усадит Людвиг женщину на тахту, включит тихую музыку, даст пару гламурных заграничных журнальчиков, а сам идёт на кухню кофе ставить или там чай. На самом деле он на кухне раздевался догола, да-да, — прямо с этой болтающейся штукой, — волосы всклокочивал, очки снимал — он вообще-то сильный очкарик, а когда близорукий человек очки снимет, то глаза сами собой нехорошие делаются. Потом еще краска у него была специальная, красная — будто кровь. В одной руке топор, в другой нож — и всё это и сам в «крови», а на губах пена для бритья, и так заскакивает: «А ну раздевайся щас же, мразь такая, тварь поганая, а то убью щас, зареж-ж-у на ху-у-…!»

И Светка, вытаращив глаза, протянула перед собой руки — это было страшно.

— Секс-то у него довольно-таки тухлый, — продолжала она, покосившись на бедного Ар тура, — но по первому разу даже интересно. Меня он привёл, пообещав «английскую кофточку на вас». Музыку завёл и пошёл на кухню копошиться. А я думаю — чего ждать то — разделась и легла на тахту в красивой позе, как в «Плейбое». Тут он с ножами-топорами весь в крови и заскакивает. Я говорю: «Сколько тебя можно ждать-то, милый?» У него из рук всё попадало, он рот открыл, глазами лупает, а потом как заржёт, даже упал и там продолжал хохотать. И я с ним. В первый раз так и трахнулись на нервной почве. Он меня после этого сильно зауважал и пустил в чуланчик жить. А я за это квартирку в такой чистоте держала, что сама удивлялась. С утра встану, бывало, везде подмету, пылесосом тоже пройдусь, потом пыль протру, а особенно его коллекцию самоваров на кухонном подоконнике — это он спецом подоконник заставил, чтобы в окно не выбрасывались — второй этаж все-таки — попытки были. Ну вот. Уберусь, уберусь, а потом только топор с ножами начистить, чтоб как зеркало, да краски для него развести — всего и делов-то. К пяти часам, когда он обычно являлся, я всегда успевала. И сам обстиранный, обглаженный — как картинка. Я и у себя-то в Рузе белоручкой никогда не была, а тут тем более.