Павел Ольховский - Последняя гимназия

Цепь несчастий обрушилась на Лепешина после этого события… Первая его хаза — в парковом павильоне — была открыта сторожами, вторая — в разрушенной даче около водокачки — имела один выход и при засаде становилась ловушкой… Днем его несколько раз узнавали на улице и устраивали погони. Федька — беглый дефективный из детдома, стрёмщик и наводчик Лепешина, — ушедший было на разведку, больше не возвращался… Лепешин опять переменил место — пятое по счету, — а вечером кинулся на вокзал, чтобы уехать из Павловска. Но и там его ждали. И снова пришлось бежать, слыша за спиной тяжелый топот и страшные крики: "держи"!..

Лепешин метался по Павловску, меняя места, ища выхода из сжавшегося вкруг него кольца. Шкида была последним логовом.

Он стоял на балконе дачи, тяжело, устало опираясь на перила, кутаясь в забрызганное грязью, изорвавшееся в погонях пальто. Бессонная ночь положила синие пятна у ресниц. Губы ссохлись от волнения, покраснели и потрескались.

Вставало белое осеннее солнце. Тяжелая и жёсткая роса блестела в траве. На клумбах, дорожках, в канавах — всюду кучами лежали сброшенные с деревьев листья, и на них сверху безостановочно сыпались всё новые и новые желтые шуршащие груды. Канавы, полные воды, заросли волокнистой зеленью и были неподвижны.

Вспоминалась Шкида — всё, до последних дней… Вспоминались ребята, халдеи, Викниксор… Ярко представалась в памяти последняя ночь, когда он забрался к Викниксору, чтобы выручить свой велосипед… Вспомнилась и неудача — загремевшие кадушки, поимка, изолятор, и бесповоротное решение бежать, и взломанная кладовка и первая записка, оставленная на месте преступления:

"Здесь был я, знаменитый бандит Лепешин-Дубровский…"

Как давно все это было!.. И вместе с тем, как недавно…

Он поглядел на строй дач, столпившийся вокруг Шкиды. Кокетливая их наружность казалась предательской, — он знал, что ему не выбраться из Павловска, что его_ стерегут, ищут и, быть может, нашли…

Он беспокойно прошелся и прислушался. Всюду было тихо. Шкидская дача стояла пустой, с закрытыми дверями, с заколоченными окнами. Лепешин отодвинул доски от балконной двери и вошел внутрь бесконечно усталый и с одним только желанием спать…

Старая толстая лягушка долго смотрела из канавы ему вслед и жалобно всхлипывала…

Он проснулся внезапно, как от толчка, от внезапно обрисовавшейся мысли, заворочался на шуршащей груде выброшенного сена и сел… Был уже вечер, комнату наполняла темнота, и в темноте заколоченное досками окно было похоже на тюремную решетку.

Мысль приносила спасение и была простой до смешного: надо уезжать не с Павловского шквала, а с другой станции, например, с Александровской, которая была дальше других, в стороне и на другой линии…

Лепешии встал с сена и, отряхнувшись, заходил по комнате, рассчитывая и размеряя свой план, — все сходилось и было легко и просто. Мучило одно: приходилось оставить мысль "обработать" красноармейский кооператив "Фронтовик", где всё было высмотрено, приготовлено и где вдобавок было что брать…

И чем больше надвигался вечер, тем настойчивей овладевала эта мысль сознанием. Привычная потребность "работы" стала неотступной…

"Я сделаю дело и уеду в город с фартом, — решительно подумал Лепешин. — Нужно только выдавить стекло и обойти патруль…"

Ночь была темная, с небом, сплошь затянутым облаками… Патруль, охранявший кооператив, прошел за здания казарм, вернулся — опять ушел. Лепешин бесшумно вынырнул из кустов, быстро и ловко наклеил листы "мушиной бумаги" на стекло, выдавил его, и оглянувшись, влез в лавку.

Внутри ему было всё заранее известно; он набил два мешка самым дорогим товаром, опорожнил кассу и, переждав, пока четкие удары солдатских сапог патруля снова не отзвучат вдалеке за казармой, — с прежней бесшумной быстротой вылез с "фартом" обратно… И уже в кустах, волоча тяжелые мешки, вспомнил:

"А записка?"

Лепешин полез обратно и там, в лавке, в темноте, ещё детским неровным почерком он с трудом нацарапал записку, написал знакомые слова, от которых сладко ныло в груди и стучало сердце. Записку он положил на самое видное место, на кассу посреди длинного широкого прилавка.

Вылезая наружу он зацепился рукавом за гвоздь. Отцепиться ему помогли.

Кто то схватил его под глотку и выдернул наружу. Он сунулся к поясу за револьвером, но уже схватили и руки…

— Поймался, супчик! — заревел над головой торжествующий голос. — Нет, врешь! Не уйдешь! Не дрыгай!..

Его подминали на земле сапогами, закручивая за спину руки. Отчаянно свистал патруль, и тот же торжествующий голос ревел:

— Второй день ловим! ревел голос. Пымали… И до чего отчаянный плашкет, — враз за шпалер хватается — бандюга чистый…

Лепешин, скрученный и перекрученный веревками, судорожно извивался на земле, сжимаясь от лениво сыплющихся на тело ударов — и молчал.

Иошка проснулся от холода. Все, кто ночевал с ним на барже, уже встали и разошлись. Было часов восемь утра, шел мелкий дождь, и остатки тумана ещё ползали над каналом… Иошка нащупал в кармане копейку, и только одно прикосновение к ней до конца наполнило его сознание мыслью: "надо искать". И он поднялся как привязанный этим решением и пошел.

Он шел по улицам, переулкам, проспектам, шел по садам, площадям, бульварам, шел по рынкам, толкучкам, дворам, — шел и искал. Часто "она" показывалась ему в мусоре, в плевках или окурках, он останавливался и шарил на земле, ковырял, рыл, но там ничего не было, и он шел дальше; шел опустив глаза, ни о чём не думая, забыв про голод, про всё, кроме копейки, которую должен найти и которую найдет.

И в самом деле под вечер, на Калинкином мосту от ноги что-то отскочило, подпрыгнуло и звонко ударилось об камни…

Это была та маленькая медная монетка, которую он искал весь день и которая показалась ему теперь похожей на грошик, Иошке захотелось сравнить его со своей прежней копейкой; он опустил руку в карман, пошарил и — судорожно выхватил обратно.

Он быстро ощупал и вывернул все карманы, разорвал подкладку пальто, разулся и стал перебирать и перетряхивать носки и ботинки.

Там ничего не было.

И он почувствовал, что сейчас наступает конец, он не мог даже думать о том, что нашел свою собственную копейку, которая выпала у него из дырявого кармана, — он не мог думать, что делать дальше, куда идти, кого просить…

Он подошел к перилам, разжал ладонь и бросил монетку в воду.

Перед концом решил написать записку. Потом подумал: "обуюсь", и надел ботинки. Потом вынул карандаш, записную книжку и стал писать.

Перечитал и вдруг вздрогнул: "нет"!..

Карандаш и бумага полетели за перила, а Иошка побежал по улице.