Павел Ольховский - Последняя гимназия

Он вошел в подъезд милиции, на минуту остановился у зеркальной двери, отразившей лохматого шкета в рваном и мокром пальто, потом, решительно толкнувшись, вошел в комнату.

На лавке у барьера разговаривали несколько милиционеров. На вошедшего они не обратили никакого внимания. Иошка прошел вперед и, когда дежурный поднял на него свои равнодушные глаза, заговорил.

— Товарищи! — просто сказал он: — если ваш долг раскрывать преступления, то вы должны и предупреждать их.

— Что? — Под дежурным упала табуретка. Иошка пошатнулся, схватился за барьер и наверное рухнул бы на пол, но его уже держали и куда-то вели…

Очнулся он в большой просторной комнате заполненной книжными шкафами, плакатами и убранной красной материей. Перед ним на столе, на раскинутых журналах стоял чайник и лежал свежий румяный ситным. Он ел, его никто не расспрашивал, и все молчали…

Рассказывать начал сам Иошка. Рассказал про Викниксора, про дачу, про экзамены, показал документы; рассказал про Губоно, про краснолицего, про копейку; рассказал, как хотел топиться, но испугался и потом пошел в милицию, чтобы наговорить на себя, чтобы его посадили, и дали есть.

Он замолчал — заговорили милиционеры. Заговорили все разом, не обращая на Иошку внимания, но тот чувствовал, что говорят именно о нем…

Потом дежурный дал ему в руки перо и попросил что-нибудь написать, только побольше и поскорей.

"Дактилоскопия?" подумал Иошка и начал писать; когда писал, все сгрудились к нему и смотрели, как бегала его, рука по бумаге. Дописать ему не дали. Дежурный хлопнул Иошку по плечу:

— Хватит!.. Молодчина: почерк шикарный, — видать, не даром учился… Значит, вот что мы решили… Как ты есть человек с образованием, ты будешь у нас здесь завклубом, жалованье будешь получать, а жить… пока живи здесь, потом придумаем… Согласен?

Иошка улыбнулся… Все засмеялись, а какой-то бородач, многозначительно подняв палец, проговорил:

— Судьба у тебя, хлопец, индейка, а жизнь — копейка…

— Верно! — ответил Иошка. — Верно — копейка!

И он стал завклубом в милиции.

Рулевой Шкиды сидит у себя в кабинете в поскрипывающем кресле и не включает свет. Так легче и можно спокойнее подумать, хотя собственно обдумывать нечего.

Еще когда он, захватив для просмотра из канцелярии "летопись", проходил по нижней зале к себе, голова его пригнулась, глаза старались не смотреть на стены, и копошились мысли, что всё это зря; и захотелось бросить "Летопись " на пол. Литографий в глупых золоченых рамках, которые висели на стенах залы, становилось всё меньше и меньше. Массивные двухстворчатые двери беспомощно прижались к стенам. Двери были прежде на медных петлях, отвинченных и отнесенных на рынок ребятами. Туда же снесли и литографии.

Еще и раньше Викниксор замечал в поведении ребят какие-то провалы, недоступные его опыту и педагогическому влиянию. И провалы эти становились всё больше и больше, пока не превратились в целую пропасть, пока школа не оторвалась и не пошла своей дорогой, а он остался в стороне.

Раньше в такие минуты он думал, что виноваты старшие, которые мутят школу. Но теперь старших нет, а лучше не стало.

Вчера полшколы самовольно ушло шляться. Позавчера избили воспитателя Кирилла Гаврилыча. Сегодня пробовали сломать кладовую с продуктами. Украли из канцелярии "летопись " и сунули её в топку. Разгромили химический шкаф. Школа в контакте с окрестной шпаной. Вольных, которые зачастили в школу, он велел гнать. Но нет-нет да и появится в коридоре какой-нибудь клешник с трогательным чубом. Викниксор усмехается.

С каким трудом, с какой трепкой нервов он выцарапал места продавцов в магазинах Резино-металла для подросших ребят.

Его встречали насмешливо:

— Помилуйте, у нас дефективных нельзя, воровство будет.

— Унижался, давал честное слово, а своего добился. Радовался за ребят. А они начали воровать на работе. Так и должно. Работу достал, а квартир не смог. Школа бузит, школа ворует, хулиганит и оказывает на них свое влияние. Вот если бы этим ребятам достать квартиры!

Недавно пришел Костя Финкельштейн. Он радовался тогда. Подумал: "Не забыли ещё". Хотел спросить, как живет, где работает. Но Костя остановился в дверях и, не здороваясь, сказал:

— Виктор Николаевич, вы подлец…

Викниксор включает свет и перелистывает "Летопись".

Она по углам обуглилась, несколько страниц вырвано. Если бы не Александр Николаевич, вытащивший ее из огня, "Летопись " больше не существовала бы.

Викниксор читает последние записи:

"Преображенский и Калинин явились в школу в нетрезвом виде".

"Воспитанник Сусликов пойман в краже белья из гардеробной".

"Нижняя спальня долго не ложилась спать".

"В верхней зале трое воспитанников — Васильев, Арбузов и Евграфов — совершили нападение на воспитателя Селезнева и нанесли ему удар по голове".

Викниксор захлопывает летопись. Нечего читать. И так известно, что полшколы в пятом разряде. И еще известно, что пятый разряд теперь пустая формальность. Ребята привыкли и уходят гулять самовольно.

Через день после того, как полшколы ушло куда-то, Викниксор узнал со стороны, что ребята ходили вместе с другим детдомом драться с Покровской шпаной.

После драки двух "покрошей " подобрали мертвыми.

Викниксора одолевали мысли, тягучие и неприятные:

За три года упорного, напряженного труда не выпустить ни одного воспитанника. Больше того. Весь выпускной класс выгнать по одиночке, по одному…

Он лежал на оттоманке лицом вниз. В комнате было темно, в окна стучал дождь. Время шло, а сна не было. В висках тупо ударяла кровь. Потом удары отошли в сторону и доносились издалека, тихие и осторожные. Викниксор сообразил, что они идут с черной лестницы. Это опять ребята обрубали свинцовые украшения перил. Викниксор заметался. Ему даже показалось, что хочется вскочить и бежать на чёрную лестницу, он даже увидел себя крадущимся по залу.

Но это только показалось.

Викниксор по-прежнему лежал лицом вниз. В окна глядела ночь и доносила иногда зеленые отсветы поющей трамвайной дуги. А тихие удары с чёрной лестницы не прекращались. Они приходили, заглушенные и настороженные. Казалось, по-прежнему идет дождь. Но дождя уже не было.

Под лестницей в надворном полуразрушенном флигеле копошатся двое шкидцев. Они устраиваются на ночлег. Первого из них, длинного Суслика, вышибли неделю назад за кражу простынь. Второй — нежненький и беленький Капаневич — выгнан сегодня. С непривычки его знобит, и бьёт лихорадка.

— Холодно, — бормочет он, натягивая на босые ноги пальто. — Ой, какой ветер, прямо вьюга целая…

Суслик не отвечает и по-прежнему гребет в угол раскиданную промокшую солому… Слышно, — воет на чердаке ветер, как костяшки стучат рваные провода и хлещет дождь.