Симона Берто - Эдит Пиаф

Брюно расторг следующие контракты и дважды, трижды продлевал ее выступления. Она пела в «Олимпии» двенадцать недель.

Каждый вечер зал был переполнен. Спекулянты перепродавали даже откидные места! Сборы достигли рекордных цифр: три миллиона (старых) франков в день. Еще три миллиона было выручено за продажу пластинок: за четыре месяца их продали триста тысяч, а диск концерта в «Олимпии» только за две недели разошелся в количестве двадцати тысяч штук. За год фирма звукозаписи перевела на ее счет тридцать миллионов старых франков. Ее гонорар за вечер составлял один миллион двести пятьдесят тысяч франков. Люди, конечно, говорили: «Вот уж у кого денег куры не клюют! Сколько же она себе отложит на черный день!» Ничего она опять не отложила…

За деньги Эдит платила собственной жизнью.

Когда она начала выступать в «Олимпии», врачи ее предупреждали: «Каждый раз, когда вы поете, вы сокращаете свою жизнь на несколько минут!..» Они хотели ее напугать. «Мне плевать! Если я не буду петь, сдохну еще скорее!» Поэтому она имела право ради своего удовольствия сорить деньгами. Сбережений как не было раньше, так не было и теперь.

В своей книге «Мой путь и мои песни» Морис Шевалье предупреждал Эдит: «Пиаф — маленький чемпион в весе пера. Она болезненно расточительна. Она не бережет ни денег, ни сил. Наблюдая с нежностью и тревогой за ее клокочущей гениальностью, я предвижу, что ее стремления увлекут ее в пропасть, подстерегающую с обочин дороги. Она хочет все успеть, все объять… И обнимает все, не признавая законов осторожности, предписанных профессией кумира…»

«Ну и что он выиграет, — сказала Эдит, прочитав эти строки, — если после смерти у него останутся деньги на золотой гроб? С меня лично хватит деревянного костюма, в который одевают нищих бродяг. И потом, я хочу умереть молодой. Какая гадость — старость, какая мерзость — болезни…».

В «Олимпии» мы вновь встретили Клода Фигюса, одного из самых верных поклонников Эдит, сыгравшего в ее жизни очень важную роль.

Впервые я увидела его мальчишкой. В тринадцать лет он с ума сходил по Эдит, вот от чего не помог бы никакой курс лечения! Началась эта история году в 1947-м. Эдит выступала тогда в «АВС». В тот вечер шел проливной дождь, а у Эдит кончился аспирин. Я побежала за ним. Даже если не было необходимости его принимать, он всегда должен был быть у нее под рукой. У служебного выхода на улице натыкаюсь на мальчишечку, мокрого как мышь. Через пять минут пробегаю обратно, и мышонок хватает меня за рукав.

— Мадемуазель, я вас видел с мадам Пиаф, вы не могли бы провести меня?

Тут я его разглядела: мягкий взгляд, на лбу темная прядка вьющихся волос, бледные щеки, как у всех подростков с окраин, одет дешево, но прилично. Он мне понравился.

— Ты откуда?

— Из Коломба.

— А я из Менильмонтана.

Я следила за ним краем глаза. Он напоминал мне о тех годах, когда мне было столько же лет, сколько ему.

— Будьте добры, — говорит он, пристраиваясь за мною.

— Ладно, давай, я и так задержалась.

Я бежала сломя голову, но он не отставал. Я влетела за кулисы, когда Эдит уже выходила на сцену.

— Это еще что за явление? Ты теперь подбираешь их в детском саду?

— При чем тут я, он твой поклонник.

Он смотрел на Эдит так, словно она — Жанна д'Арк и сошла к нему с витража на пару слов.

— Можешь остаться, но только чтобы тебя никто не видел!

Он прослушал весь концерт, прижавшись к кулисе; рабочие сцены могли бы убрать его вместе с ней, не заметив.

На следующий день он ухитрился пробраться за кулисы, сказав, что он мой знакомый. Его восхищение Эдит было таким полным, таким искренним и простодушным, что она подарила ему свою фотографию с автографом.

— Как тебя зовут?

— Клод Фипос.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать, мадам Пиаф, но я вас люблю.

Эдит рассмеялась.

— Я знаю, что возраст любви не помеха, но до женитьбы на мне все-таки придется лет десять подождать!

Клод таскался за Эдит повсюду. На премьерах он покупал себе билеты на галерку, а потом пробирался за кулисы. Это был прелестный человечек. Эдит говорила ему: «Давай-ка, Клод, постучу по твоей головешке! Дерево приносит счастье!»

Мы привыкли, что он всегда где-то рядом, и не замечали, что он растет и взрослеет, превращается в мужчину. Он крутился у нас под ногами несколько лет, а потом вдруг исчез.

В вечер премьеры «Олимпия-56» (премьеры различались по годам, как марочные вина) я стояла за кулисами с Шарлем. Мы смотрели на очередь перед гримерной Эдит, когда я услышала голос Кокатрикса:

— А ну сматывайся, ты никого здесь не знаешь.

— Знаю, мсье. Вот мадам Симона и мсье Азнавур.

Я смотрю: передо мной красивый молодой человек. Шарль, знавший Фигюса, как все мы, и всегда к нему хорошо относившийся, воскликнул: «Это же маленький Клод!»

— Каким ты стал взрослым! Где ты пропадал?

— Меня призвали в армию.

— Знаю, что тебе нужно: увидеть Эдит. Приходи завтра, будет поспокойней.

По тому, как он сказал: «Она, конечно, не помнит меня…» — я поняла, что он-то ее не забыл.

— Знаете, а вы ведь живете на моей улице.

— Почему же ты не зашел ко мне?

— Боялся.

Он выглядел мужчиной, но сохранил сердце ребенка. Это было видно невооруженным глазом.

На следующий день он пришел к Эдит за кулисы. Так как ей нужно было, чтобы кто-нибудь поклонялся ей и дома, она в тот же вечер привела его на бульвар Ланн, окрестила своим секретарем, и несколько лет, около восьми примерно, он оставался возле нее. Это был славный юноша, очень честный, открытый.

Он по-прежнему боготворил Эдит и был ей предан душой и телом. Попроси она у него кусок кожи со спины на абажур, он предложил бы ободрать себя с ног до головы. Эдит его не пощадила. Он подвернулся ей под руку в подходящий момент. Она могла вертеть им как хотела. Хоть он и был намного выше ростом, силенок противостоять у него не хватило, и бедняга был проглочен с потрохами.

В течение долгих месяцев наркотики заменяли Эдит все. Схваченная за горло их мертвой хваткой, она не могла думать ни о чем другом. Теперь все изменилось. Ей снова хотелось любви, но в душе была пустота, на которой не расцвести чувству, нужному ей, чтобы жить, Я была уверена, что без любви она может пуститься во все тяжкие.

Каждый вечер была «Олимпия», но между моментом, когда она покидала сцену, и моментом, когда снова выходила на нее, проходило много времени, слишком много. И Эдит пила. Но не так, как мы когда-то пили, ради веселья и озорства; она пила, чтобы забыться, свалиться как подкошенная и наконец уснуть! Она решила, что пиво менее вредно, чем вино… и в стельку набиралась пивом.

Клод не знал, что для нее алкоголь так же опасен, как морфий. А Эдит внушила ему, что разыгрывает нас, и он прятал для нее бутылки пива в спальне, в ванной, где только мог… Она превратила его в своего сообщника.