Феликс Чуев - Солдаты империи: Беседы. Воспоминания. Документы

Ну как, Митрич?

Одно слово: «Вожжист!» – и все. Что это значит? Тянет. В нем есть энергия, он готов к чему угодно. Конь выиграет, потому что он вожжист. Во! Русское слово.

Другой случай. У меня была прекрасная лошадь, баснословная, от нее «Дербистка» пошла. Я говорю: «Попробуй, как тебе понравится?» Это нельзя передать, это надо было заснять. Он приезжает- она спокойная. Обаяние, а не лошадь.

«Ну как?»- спрашиваю. Он снимает ногу, через колесо бросает небрежно вожжи, говорит: «Безминутная лошадь».- И больше ничего. И уходит. Нам сказал, знатокам. А что значит «безминутная»?

Круг – 1600 метров. Если вы пройдете резвее двух минут на одну минуту, это бесподобная, мирового класса лошадь. Вот он переносит ногу, главное, небрежно бросает вожжи, молча, но – знаток! «Безминутная лошадь». И точка. И ушел. Вот как русские люди умеют говорить! Вы знаете, как с ними интересно!

Надо сказать, Громов увлекся не только конным спортом, но и одной из прекрасных наездниц. Нина Георгиевна стала его женой.

…Мы говорили о космосе, о Гагарине, и я обратил внимание, что Громов сказал не «невесомость», а «без-весомость». Интересно и чисто по-русски. В России, если чего-то не хватает, используют «без».

– Русские слова в деревне,- рассуждает Громов. – Сидит мужик на завалинке и говорит философскую речь. Вы сейчас засмеетесь: «Оно, конечно, ежели как что, а коснись это дело, оно и пожалуйста!»

Ну что это, каламбур? Ничего подобного. Как написать, что написать, а коснись это дело редакции – останутся рожки да ножки. Правильно? Правильно. Философия? Философия. А вот он сидит на лавочке в деревне,- под Переславлем я такие речи слышал. Это русский язык. Где на «о»… У нас в Калининской, например, говорят, не «они», а «оны». Русский язык, как он интересен! А теперь его испохабили. Ленин писал: нельзя коверкать русский язык. А тут: «лагеря», «учителя», «профессора»… Я не могу. Пишу, все равно пишу по-старому. Ну не могу, не лезет в меня, противно. «Учителя»… «И за учителей своих заздравный кубок поднимает». А? Красиво. В чем соль? Музыкальность.

Почему я так люблю Гоголя, который пишет: «Слив, яблонь и груш…» Это музыка! А переставьте эти слова, и все кончится, вся красота пропадет. Вы смотрите, он, сидя в Италии, пишет: «Я очень люблю скромную жизнь уединенных владетелей…» Казалось бы, хлам пишет, но музыка, музыка! Вы понимаете, это чудо, я его безумно люблю, потому что у него музыкальность языка… Причем пишет только в ироническом стиле. Это потрясение, да. – И Громов читает наизусть большой кусок из Гоголя, и снова – я потом проверил! – без единой ошибки: – «Чудный город Миргород! Каких в нем нет строений! И под соломенною, и под очеретяною, даже под деревянною крышею; направо улица, налево улица, везде прекрасный плетень; по нем вьется хмель, на нем висят горшки, из-за него подсолнечник выказывает свою солнцеобразную голову, краснеет мак, мелькают толстые тыквы… Роскошь!»

Последнее слово Михаил Михайлович растягивает: «Ро-о-о-скошь!»- и смеется.- Вы понимаете, какая ирония! – говорит он и продолжает наизусть: «Плетень всегда убран предметами, которые делают его

еще более живописным: или напяленною плахтою, или сорочкою, или шароварами. В Миргороде нет ни воровства, ни мошенничества, и потому каждый вешает, что ему вздумается».

Вы понимаете, какая наблюдательность! Это только великий Павлов написал в Колтушах, при входе в главное свое заведение: «Наблюдательность». Казалось, ну что тут такого? А оказывается, наблюдать и уметь видеть… «Краснеет мак, мелькают толстые тыквы… Роскошь!» Вы окунаетесь в девятнадцатый век, это чудо. Они все равно остались, эти замечательные традиции, лучшие оне (оне!- Ф. Ч.) к нам переехали, лучшие традиции, все-таки оне от девятнадцатого века! Никуда не денешься. «Лагеря», вы можете слышать такое слово? «Учителя»!

Если б вы видели, что за ответ из редакции мне прислали на мое письмо! Так говорили мужики за десять лет до Октябрьской революции, только кто-то переписал литературным языком.

…Читаю послесловие к будущей книге Громова: «Вдова летчика Иванова пишет в своем письме: "Завидная судьба у Михаила Михайловича Громова. Сколько раз он ходил по краю пропасти и всегда выходил победителем со славой и почетом. И всем этим он обязан только себе"».

– Вот это слова! – комментирует Громов. – А старушке этой- слава Богу лет сколько! В 1926 году ее муж разбился. И столько лет она меня знает. Такую награду ни одно правительство не может дать.

«Давно отлетали свое самолеты, на которых рисковал жизнью летчик-испытатель Громов, и его рекорд дальности полета перекрыт уже вдвое»,- пишет в послесловии кандидат биологических наук А. Брагин.

Это человек не был подвластен никаким авторитетам, кроме законов авиации. О нем говорят как об интеллектуальном летчике. Профессор – и по званию, и по сути профессор. И среди испытателей он, наверно, все-таки останется под номером один.

Чкалов мечтал облететь земной шар без посадки. Валерия Павловича уже не было в живых, а Громову война помешала осуществить это с бывшими коллегами Чкалова Байдуковым и Беляковым. Он облетел бы!

Я спросил как-то у Байдукова:

Георгий Филиппович, а Вы перед войной собирались облететь земной шар в составе громовского экипажа, когда Чкалова уже не было?

Конструктор самолета БОК (Бюро особых конструкций) сидел в Бутырской тюрьме. И моторист, дизельщик, тоже сидел. Эти БОКи делал смоленский завод для экипажей Чкалова и Громова. Я свой пригнал из Смоленска в НИИ ВВС. Но вскоре нам заявили, что эти дизельные моторы засекретило правительство. Нас вызвали к Молотову и сказали, что решено у Сталина эти моторы не показывать за границей. Поэтому наш перелет пока застопорили. Это уже после гибели Чкалова. У меня в составе экипажа сменным летчиком и штурманом был Спирин, а основным штурманом остался Беляков. А Громов должен был лететь со своим экипажем.

Слух был, что после смерти Чкалова хотели вас объединить: Громов, Байдуков, Беляков.

Да, так намечалось. Но мы с Громовым не особенно, потому что мы разных характеров люди. Он более интеллигентный человек, все же сын врача, ну а я- сын рабочего. И он суховатый, более жесткий человек. Не жестокий- жестоким он, пожалуй, не был, а жестким был.

Да, все-таки Громов – «великий нелюбимец». И не только потому, что Сталин был куда теплее к Чкалову. Казалось, весь народ больше симпатизировал Чкалову. В чем тут дело?

Думается, прежде всего, в национальном характере, которому ближе тот, кто доступнее, не эталон. А Громова считали эталоном. Об этом мне и Молотов говорил.

Громов не только вызывал зависть тем, что дотянуться до его летного мастерства было невозможно, но и раздражал многих. Представьте авиационного генерала, который ездил в части и к начальству не на машине, а на коне- четкий, аккуратный, начищенный… («На машине я застряну, а на лошади всюду проеду.»)