Менахем Бегин - В белые ночи

— Этот Йосеф хотел согнать арабов с их земель. и таким образом помогал британскому империализму.

— Почему же англичане его повесили?

— Вы, снова задаете вопросы? Ах, Менахем Вольфович, видно, что вы не умеет правильно мыслить. Вы не в состоянии отличить объективной помощи буржуазии и империализму от субъективной. Вот, к примеру, социал-демократы Второго Интернационала клянутся, что они борются с капитализмом. А что на самом деле? Фактически они изменили рабочему классу. Они превратились в ставленников буржуазии внутри рабочего класса, в самых ярых врагов пролетариата… Ленин и Сталин сорвали с них маску. Мы, коммунисты, сорвем маску со всех прислужников международной буржуазии.

— Но ведь Ленин говорил о необходимости помогать национально-освободительным движениям.

— Вы не являетесь национально-освободительным движением, вы — агентура международной буржуазии и пособники империализма. Жаботинский — полковник Интеллидженс сервис, он был сознательным агентом империализма. А ваш Йосеф — или как его там — был, возможно, прислужником империализма несознательным. Что касается вас, еще посмотрим. Но не рассказывайте больше, что англичане выгнали Жаботинского из Эрец Исраэль и разрешили ему жить в Лондоне.

— Но это правда, — сказал я с ноткой отчаяния в голосе.

— Глупости! Мы такую «правду» знаем.

Мне нечего было сказать. Я проиграл. Я говорил правду, которую офицер НКВД никак не мог постичь. Не я стоял против следователя, а один мир противостоял другому миру. Между этими мирами — бездна, и в этой бездне исчезают, обессмысливаясь, факты.

Следователь продолжал спрашивать тем же насмешливым тоном:

— В конце концов, почему вы так уверены в Жаботинском? Может быть, он вас просто обманул. Думаете, он вам все рассказывал? Кстати, вы хорошо знали Жаботинского?

— Да, думаю, что знал его хорошо.

— Встречались с ним лично?

— Да, в последние годы перед войной встречался с ним.

— Вы приходили к нему, когда хотели?

— Нет, когда он вызывал меня.

— Сколько раз вы лично видели Жаботинского?

— Не могу назвать точную цифру.

— Приблизительно.

— В самом деле, мне трудно сказать. Думаю, что в общей сложности беседовал с ним несколько десятков раз.

— О чем беседовали?

— О разных вещах. О воспитании еврейской молодежи, об организационных делах Бейтара, о положении в Эрец Исраэль, о британской политике, об иммиграции молодежи в Эрец Исраэль — о разных вещах.

— О Советском Союзе вы говорили?

— Нет.

— Врете!

Это «врете» было произнесено нарочито громко, с яростным блеском глаз, но, в отличие от еврейского чекиста из управления НКВД, следователь при этом не перешел на ты.

— Для чего мне врать? — ответил я. — Разве я скрываю что-то из своей сионистской деятельности? Просто не могу вспомнить, чтобы Жаботинский когда-либо говорил со мной о Советском Союзе.

— Ну-ну, еще вспомните. В камере многое вспомните. Теперь скажите, кто входил в вашу организацию в Польше?

— Были люди из разных слоев населения, в основном молодежь.

— В основном буржуи?

— Нет, в подавляющем большинстве это были трудящиеся, из-за антисемитизма лишенные в Польше какого-либо будущего.

— Значит, вы переманили к себе молодежь из коммунистической партии?

— Не переманили. Они пришли по собственному желанию. Разумеется, вступив в Бейтар, о коммунистической партии они думать уже не могли.

— Вот!! — следователь взмахнул рукой. И в его восклицании мне послышалась радость победы.

Я передал здесь свою первую «беседу» со следователем. Возможно, в этом изложении встречаются слова, сказанные во время последующих ночных допросов. Это не стенограмма. Иногда я говорил пять-десять минут, и следователь слушал меня, не прерывая; иногда он долго и с подчеркнутой гордостью говорил о достижениях Советского Союза. Из тюремного корпуса, в котором находилась моя камера, я вышел, судя по стенным часам, в десять вечера, а когда следователь воскликнул: «Вот!», его большие наручные часы показывали два часа пополуночи. Я поразился: где же допрос? Ведь это скорее спор, а не следствие. Спор между коммунизмом и сионизмом, спор, зачастую бурный, между двумя мирами, столкнувшимися в маленькой комнатке — рабочем кабинете офицера госбезопасности.

Но вскоре я получил ответ на свои сомнения. Офицер до сих пор ничего не записывал, но в два часа ночи он взял лист бумаги и начал его заполнять мелким почерком. Он писал некоторое время молча, не задавая вопросов. Потом, кончив писать, прочитал написанное, зачеркнул несколько предложений и над ними, между строк, что-то дописал. Затем осторожно, без помарок, переписал все на чистых листах и зачитал мне протокол в виде вопросов и ответов.

— Точно? — спросил он, кончив читать.

Это было более или менее точно. Был вопрос, когда я вступил в Бейтар, и под ним — правильный ответ. Был вопрос о должностях, которые я занимал, и под ним — мой полный ответ. Был также вопрос о числе встреч с Жаботинским, в ответе на который следователь написал «неоднократно».

— Это довольно точно, гражданин следователь, — ответил я на вопрос. — Но жаль, что вы не внесли в протокол несколько вещей, которые я сказал, и я попросил бы их добавить.

— Не буду ничего добавлять, — сердито ответил следователь. — Думаете, я внесу в протокол всю чепуху, которую вы здесь рассказали? Я не обязан заполнять эти листы вашей риторикой. Протокол пишу я, а не вы.

— Да, но протокол должен быть полный, — пытался я убедить следователя.

— Ничего не добавлю, — упрямо ответил он. — В суде сможете сказать все, что не вошло в протокол.

— Значит, будет суд? — спросил я с внутренней дрожью и радостью одновременно.

— Конечно, будет суд. Вы находитесь в Советском Союзе, и у нас каждому человеку, даже преступнику, дается возможность защищать себя. Теперь подпишите.

Я еще немного поколебался. «Может быть, мне поможет, — подумал я (святая наивность!), — если он внесет в протокол мой рассказ о социальном происхождении членов Бейтара, о том, что еще подростком мне приходилось давать частные уроки и этим помогать семье?» Но было ясно, что он не добавит ничего к своему короткому переписанному начисто сочинению. Против написанного я не возражал — я мог снова повторить те же слова и подписаться под ними. Слова про предстоящий суд и возможность защищаться мое сознание тоже не отвергло. Поэтому я протянул руку к протоколу, но следователь дал мне вначале первую страницу, исписанную аккуратным почерком, и я поставил подпись в самом ее уголке. Вторая страница была исписана наполовину, и я хотел поставить свою подпись на некотором расстоянии от нижней строки. Следователь заметил, что мне следует подписаться непосредственно под последней строкой, чтобы никто не мог ничего дописать. Какой педантизм!