Менахем Бегин - В белые ночи

— Ты слышал? Тетя Алла находится вместе с… — начала Полинка повторять свой рассказ.

— Я понял, понял, что еще?

— Были письма от родителей. Они здоровы, не беспокойся. Им помогают.

Снова я промолчал.

— Братья тоже здоровы. Все здоровы. Они тоже с тетей Аллой.

Я понял. У меня всего один брат. «Братья» — значит, друзья. Они тоже в Эрец Исраэль.

— Слышишь? Братья вместе с тетей Аллой, — повторила Полинка.

— Спасибо, спасибо, что еще?

— Да, тебе привет от тети, — до сих пор она говорила по-польски. — Игерет б савон, [2] Письмо в мыле, (ивр.) — кончила она на иврите.

Я тоже перешел на иврит.

— Как ты поживаешь, как дядя Йосеф, как все?

Я имел в виду Йосефа Глазмана.

— Все здоровы и шлют тебе привет. Не беспокойся, — ответила девушка на иврите.

— Я сказал, разговаривать можно только по-русски или по-польски, — неожиданно вмешался мой «приятель». — Вы на каком языке говорили?

— А что? — спросил я. — Уж и по-еврейски говорить нельзя?

— Вы говорили не по-еврейски, я бы понял. Это другой язык.

— Мы говорили по-еврейски, — упрямо ответил я. — Я еврей и имею право говорить на своем языке.

— Не умничайте, говорите по-польски или по-русски, иначе прекращу свидание.

Мы перешли на польский. Полинка, видно, снова испугалась, что я ее не понял, и повторила:

— Привет от тети (по-польски), письмо в мыле (на иврите).

— Спасибо, спасибо, я понял.

— Пора кончать, — заметил охранник.

— Еще несколько слов, — попросил я. — Мы уже кончаем.

— Что написать тете? — спросила Полинка.

— Напиши, что я горжусь ею и всеми вами.

— Они гордятся, тобой, — тихо сказала Полинка.

— Напиши, что я здоров и непременно вернусь.

— Напишу, — ответила Полинка.

— Все, хватит, — сказал охранник.

Он взял у Полинки посылку и выложил все ее содержимое на стол. Здесь было теплое белье, еда, два бруска мыла. Пищевые продукты охранник вернул Полинке. Мне не повезло. Арестованным, побывавшим на свидании до меня, разрешили в виде исключения получить на этот раз еду. Но когда пришла моя очередь, в городе вспыхнула эпидемия тифа, и пищевые передачи строго-настрого запретили.

Полинка положила все деликатесы (даже шоколад прислали друзья!) в мешочек. На глазах у нее заблестели слезы. Замечательная девушка! Какое душевное спокойствие проявила она, играя роль моей жены и сообщая о письме в мыле! Она находилась в самой пасти НКВД и рисковала многим. Все это она проделала без внешних признаков волнения, но, когда пришлось положить обратно в мешочек деликатесы, она не сдержалась к заплакала.

— Хотя бы сахар разрешите оставить! — попросила она охранника.

— Запрещено, — ответил он. — Я сказал, что нельзя, хватит.

Он проверил белье, ножом разрезал мыло. Мы с Полинкой стояли по обе стороны решетки и смотрели. Тюремщик разнял половинки мыла и передал иx мне вместе с бельем.

— До свидания, Полинка!

— До свидания, будь здоров.

— Я вернусь.

— Знаю, будь здоров.

Я мечтал снова встретить отважную девушку, сестру по духу, пожать ей руку и поблагодарить за все. Но не сбылось. Полинка, сестра Шломо Ицхаки, погибшего в Эрец Исраэль от руки предателя, оказалась достойной своего брата. В годы немецкой оккупации она вступила в подпольную борьбу и стала одной из ближайших помощниц Йосефа Глазмана в вильнюсском гетто. Рука немецких убийц настигла и Полинку. Она была бойцом и погибла, как героиня.

Я вернулся в камеру с четырьмя половинками мыла, в одной из которых была записка. Но в какой из них? Я открыл секрет своему преданному другу Шескину и бывшему сержанту польской армии. Мы отошли в угол и образовали небольшой кружок. Сержант — мастер на все руки — внимательно осмотрел каждую половинку. Он хотел найти записку без вскрытия: кусок мыла в тюрьме был большой ценностью. Но на глаз заметить ничего не удалось. Выхода не было, и решили вскрыть. Сержант достал алюминиевую ложку с остро заточенной ручкой и принялся пилить мыло. В первой половинке записки не оказалось. Во второй тоже ничего не нашли. И в третьей… Нет, подождите секундочку, когда один за другим были срезаны почти все слои третьей половинки — что-то показалось. Еще одно движение, и сержант, ликуя, вручил мне маленький, сложенный в несколько раз, листочек. Письмо найдено. Друзья положили его в край бруска. Обманули-таки энкаведистов.

«Письмо в мыле» отправил мой друг Йосеф Глазман. Оно подтвердило все радостные вести. Но была в письме и еще одна новость: «Друзья в Эрец Исраэль и Америке добиваются вашего освобождения. Имеются неплохие шансы на успех». Мы поверили. Снова расформировали нашу камеру: увели одних, привели других. Ушел Шескин, среди новых был всегда веселый Давид Кароль.

Кароль был мужчина средних лет, но густая сеть морщин сильно старила его. Несмотря на это, все звали его Котькой. Он сохранил веселость молодости и даже в тюрьме смеялся, как беззаботный мальчишка. Но у доброго Кароля было немало забот: дома остались две женщины — старая, давно овдовевшая мать и молодая жена, вышедшая замуж за Котьку за несколько месяцев до его ареста. Но Котька, как и все мы, требовал: «Даешь Котлас! Даешь Котлас!» К концу мая в Лукишках стало еще многолюднее: камеры «распухли» и продолжали наполняться арестованными… Понятие «нет места» для НКВД не существует — для арестованных место всегда найдется. Посуды новым заключенным не хватило, и миски стали общими. Неприятно, но можно привыкнуть. Зато впереди — утешение: Котлас. Там будем есть за накрытыми столами. Там будем работать и дышать воздухом. Там совсем иная жизнь…

Нас начало часто навещать тюремное начальство — офицеры НКВД. Один писал и уходил, другой тут же входил и принимался писать. «Когда поедем?» — спрашивали мы. «Нет состава, — ответил один из них. — Но скоро поедете». Что такое «состав»? Знатоки русского в камере толковали это слово по-разному. «Не хватает кадров», — говорили одни; «Нет, речь идет о вагонах», — говорили другие. Все удивлялись: «Служащих нет? Вагонов нет?»

Но вот наступил долгожданный день.

На пороге камеры стояли офицеры НКВД, и один из них зачитывал наши имена. Мы отвечали, как солдаты: «Здесь».

— Соберите все вещи в один узел. Миски и ложки оставьте. Когда будете готовы, мы вас позовем

— Прибыл состав? — спросил один заключенный.

— Да, поедете в трудовой лагерь.

— Куда? — спросил заключенный.

— Этого я не знаю, это знает начальник транспорта.

Дверь закрылась. Камера напоминала теперь вокзал. Шум и гам. У заключенных приподнятое настроение. Едем, подальше от этой грязи и вони. Бывший сержант помог мне сложить вещи. Оба мы помогли старому полковнику. Он бормочет: «На охоту едем, на охоту».