Менахем Бегин - В белые ночи

В тот же день (или назавтра утром) загадка разрешилась. Один из раздатчиков спокойно сказал:

— Мы прибыли в полосу белых ночей.

— Так далеко забрались на север? — спросили мы с удивлением и страхом.

— Да, — ответил он. — Мы на севере.

На севере! Летом солнце восходит здесь в момент заката. Какой вид! Какая красота! Какая жуткая красота!..

— Вот это парадокс! — сказал один из заключенных. — Черные дни и белые ночи…

Через несколько удлинившихся вдвое дней пути нам наконец приказали выйти из вагонов. Стояли в открытом поле. Кругом болота. Видны редкие кустарники и низкорослые деревья. Станция называлась Кожва. Над деревянным бараком, служившим чем-то вроде вокзала, надпись: «Народный Комиссариат Внутренних дел». Значит, железная дорога к северу от Котласа принадлежит НКВД, а не министерству путей сообщения.

С узлами за спиной, в сопровождении вооруженного конвоя и скалящих белые клыки собак, мы немного отошли от железнодорожного полотна и по приказу присели отдохнуть. Глаза тут же принялись блуждать в поисках знакомых и со всех сторон послышались слова приветствия. Я увидел Шехтера, Шескина и Кароля. Несмотря на строгий запрет, мы начали, по примеру многих других заключенных, медленно продвигаться навстречу друг другу. В этих неописуемых условиях мне удалось обменяться несколькими словами с доктором Шехтером. Конвойный угрожающим тоном приказал нам вернуться на свои места, но, прощаясь — тогда я не знал, что мы расстаемся на целых девять лет, — я успел сообщить Шехтеру содержание письма в мыле и сказать, что мы увидимся в Эрец Исраэль.

Резкий свист прорезал воздух. Нам приказали построиться в колонну по четыре. Офицер энкаведист произнес традиционное короткое предупреждение: «Вы идете в пересыльный лагерь. Соблюдайте порядок в рядах. Шаг вправо или шаг влево рассматривается как побег, и конвой имеет право стрелять без предупреждения!»

Длинная колонна тронулась. Мы тащили узлы и едва волочили ноги. Долог путь в пересыльный лагерь. Месили грязь по размокшей дороге, порой перебирались по мосткам шириной в бревно, не всегда могли мы соблюдать порядок в шеренгах и рядах. Хуже всего приходилось крайним. Они помнили предупреждение «шаг вправо, шаг влево» и при чуть заметном расстройстве шеренги на повороте извилистой дороги кричали: «Я вынужден отойти вправо, я вынужден отойти влево».

Время от времени я оглядывался. За мной двигались ряды кандидатов на «перевоспитание». Масса народу. Все согнулись под тяжестью узлов, у многих от усталости подкашивались ноги. Кругом винтовки со штыками, взведены курки. Остервенело лают собаки. «Шаг вправо, шаг влево…». В шеренге врачи, инженеры, адвокаты, профессора, рабочие, судьи, офицеры. Такой парад в двадцатом веке! Парад рабов.

Со мной заговорил солдат конвоя.

— Сколько тебе дали? — спросил он.

— Восемь лет.

— За что?

— Пятьдесят восьмая.

— Плохо дело.

— Нам в Вильнюсе сказали, что, если будем работать хорошо, выйдем досрочно.

— Отсюда не выходят.

— Что значит «не выходят»? Следователи сказали, что, если будем хорошо работать, выйдем даже раньше времени.

Солдат расхохотался:

— Следователи сказали… Они остались в Вильнюсе, а ты останешься здесь. Слушай, что я тебе говорю: отсюда не выходят.

— Не разговаривай с ним, — сказал мой друг, бывший сержант, помогавший мне тащить тюк. — Еще посмотрим, выйдем отсюда или нет.

Я послушал его, но в душе проклинал лукишских парикмахеров.

После долгих часов ходьбы показался пересыльный лагерь. Он был окружен проволочной оградой и сторожевыми вышками. Огромный лагерь. Заключенных разделили на группы по сто человек. Вместе со мной оказались Шескин и Кароль; Шехтера отправили в другой лагерь. В больших деревянных бараках мы увидели знакомые дощатые нары в несколько этажей. Впервые за много недель мы получили горячую кашу и помылись. Небольшими группами нас стали вызывать в контору.

В конторе работали заключенные. Они записывали личные данные только что прибывших.

Писарь, к которому я подошел, спросил:

— Когда тебя арестовали?

— 20 сентября 1940 года.

— Сколько получил?

— Восемь лет.

Записывая, он пробормотал:

— День ареста 20 сентября 1940 года, день освобождения 20 сентября 1948 года.

Значит, срок «перевоспитания» в НКВД начинается не со дня вынесения приговора, а с момента ареста, следствие тоже относится к «перевоспитанию», Но долго размышлять о щедрости Наркомата внутренних дел я не мог в ушах звенела другая дата: 20 сентября 1948 года. День освобождения — 20 сентября 1948 года… Это немало, — сказал я себе. — И освобождение не так близко.

— За что осужден? — продолжал спрашивать писарь-заключенный.

— Точно не знаю. Следователь сказал, что меня обвиняют по 58 статье.

— Что тебе сказали при вынесении приговора?

— Сказали, что я «социально-опасный элемент».

Он записал: СОЭ и, подавая мне карточку для подписи, шепотом сказал.

— Никогда не упоминай 58 статью. Если спросят, скажи, что в приговоре написано СОЭ.

Это был совет узника НКВД зеленому новичку, и опытный заключенный знал, что говорил.

А белые ночи все продолжались. В пересыльном лагере мы отдыхали недолго. Через несколько лишенных темноты суток нас снова выстроили в ряды. Снова предупредил: «Шаг вправо, шаг влево» — и через болота много часов вели к берегу большой реки.

— Как называется река? — спросили мы заключенных, встретивших нас на берегу градом русской брани.

— Что? Вы не знаете? — кричали русские заключенные, сопровождая крики приветственным матом. — Это Печора, и вы едете в Печорлаг.

Нас погрузили вместе с длинными рельсами на баржу, привязанную к небольшому буксиру.

— Пароход старый, еще с царских времен, — заметил один из русских заключенных, показывая на него рукой, — но тянет старик хорошо…

— Да, — сказал один поляк. — У вас ничего нет. У вас самый большой начальник ест и одевается хуже, чем ел и одевался у нас обыкновенный сторож до войны.

В ответ раздался поток ругательств, какого нам слышать еще не приходилось. В отличие от традиционной терминологии, известной еще со времен молодости нашего старого пароходика, здесь вместо матери то и дело упоминалась божья мать.

— Мы прогрессируем, — сказал мне старый капитан. — Вот одно из достижений революции.

— Но в его реакции, — ответил я потрясенному другу, — есть что-то характерное. Он сам заключенный, жертва режима, но посмотри, как он, с пеной у рта, защищает этот режим от нападок чужака.

К вечеру баржа тронулась с места. Я сидел у самого борта и с интересом изучал широкую зеленоватую реку. Белая ночь открылась нам во всей своей красе. Вот вспыхнул огонь на горизонте: это солнце садится в Печору. Но тут же солнце снова восходит и озаряет Печору ночным светом. Ко мне подошел солдат охраны. Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на тюк с вещами и спросил: